Ольховый король

Берсенева Анна

Вероника набросила поверх ночной рубашки пуховую шаль, босиком пошла в кухню. Плита еще не остыла, и вода в стоящем на ней чайнике была теплой.

Когда она наливала воду в чашку, в кухню вошел Лазарь Соломонович, сонный, в пижаме.

– Меду разведи, – сказал он. – Мед успокаивает. Не будут кошмары сниться.

– Мне не снились кошмары.

Вероника поняла, что улыбка ее выглядит жалкой.

– А что снилось?

– Что я без него. Совсем без него, навсегда.

Она не ожидала, что скажет это, потому не пояснила даже,

кто «он». Но Лазарь Соломонович понял и так.

– Пусть сбудется к твоему благословению, – сказал он.

– Что сбудется? – не поняла Вероника.

– Сны сбываются по толкованию. Потому нельзя свой сон дураку рассказывать. Тот глупость скажет, по ней и сбудется.

– Да я и сама не знаю, что про какой сон сказать.

– Ну вот и скажи: пусть сбудется к моему благословению. Это в любом случае правильно.

– И откуда вы только знаете про такое!

– Этому меня в Сорбонне точно не учили. – Лазарь Соломонович улыбнулся. – Из Талмуда знаю, откуда еще. Думаешь, лично я такой мудрый?

– И лично вы тоже.

Она улыбнулась ему в ответ, на этот раз не жалкой, а почти обычной своей улыбкой.

– Ты, случайно, не беременна? – спросил он.

Вероника вздрогнула.

– Нет. С чего вы взяли?

– С того, что ты здоровая молодая женщина. Вполне могла случиться беременность от жизни со здоровым мужчиной.

– Если бы случилась, аборт бы сделала, – резко произнесла она. – Я не хочу детей… от него.

– Может, ты с ним еще помиришься, – вздохнул Лазарь Соломонович. – В конце концов, тебе он ничего плохого не сделал. А меня, насколько я понимаю, просто спас. Воды теплой попей, попей, – напомнил он, вглядевшись в нее. – А то опять с лица сошла. Ну что я такого сказал, а?

– Можно, я у вас меду возьму? – спросила она. – У меня закончился.

– Возьми, – вздохнул он.

Вероника достала из шуфлядки банку, чистой ложкой взяла из нее немного меда, положила себе в чашку и вышла из кухни.

То ли мед помог, то ли Талмуд – она уснула мертвым сном.

По средам Лазарь Соломонович принимал пациентов в больнице, и Вероника работала с ним там же. Из-за ночного своего пробуждения она почти проспала утром, оделась второпях и собиралась уйти без завтрака, но Яша заметил, что она идет из своей комнаты прямо к лестнице, остановил ее, и пришлось зайти в столовую, где завтрак дожидался под салфеткой.

Обо всем случившемся в ЧК Яше договорились не рассказывать. Белла Абрамовна считала, что он может повести себя неразумно, во всяком случае это будет для него сильным потрясением, и в любом случае ему нет необходимости об этом знать.

Почему Вероника снова живет у них, Яша, вернувшись из командировки, не спросил. Первое время он вообще смотрел на нее так, словно она могла исчезнуть в любую минуту, и лишь через месяц все вернулось в обычное русло. Для него, конечно, – для нее это и через полгода не стало так.

Февраль, лютый месяц, накрыл город метелями. В бессветных утренних

сумерках Веронику несло по тротуару, будто отломленную от дерева ветку. В какой-то момент ей показалось, что сейчас она не просто заскользит на ледяной дорожке, а взовьется с нее прямо в небо. И тут же ветер сменил направление, ударил ее в бок, раскрутил волчком, она ахнула, поняла, что падает… И в то же мгновенье почувствовала, что стоит на ногах твердо, будто и нет никакого ветра.

Вероника замерла. Руки на ее плечах замерли тоже, потом опустились. Она обернулась.

– Я не слышала, что вы идете за мной.

Слова едва выговорились. Из-за ледяного ветра, конечно.

– Я не хотел вас испугать.

Казалось, что пронизывающий свет исходит прямо из его глаз.

Они стояли на углу Богадельной и Захарьевской, как посреди ледяного чертога. Ветер снова переменил направление – ударил Веронике в лицо, колкой снежной сетью скрывая от нее Артынова.

– Давайте зайдем куда-нибудь, – сказал он.

Она никогда не слышала таких просительных интонаций в его голосе.

– Я никуда с вами не пойду, – ответила Вероника.

– Просто в какое-нибудь парадное. Вы дрожите на ветру. А мне необходимо поговорить с вами.

Может, если бы он назвал ее на «ты», она не стала бы с ним разговаривать. Но то, что он этого не сделал, обезоружило ее – так же, как его просительный тон. Могла бы патетически воскликнуть: «Нам не о чем разговаривать!» – но это было бы неправдой, они понимали оба.

– Пойдемте, – сказала она.

Артынов открыл дверь трехэтажного дома, рядом с которым они остановились. Пропустил Веронику перед собой, и вошли в парадное.

На ступеньках кое-где еще тускло поблескивали латунные кольца. Прутьев, которыми крепились к ним ковры, уже не было. Как и самих ковров, конечно, не было тоже.

Она не понимала, зачем замечает все это.

Лампочка горела на втором этаже, здесь же, внизу, стоял сумрак. И все-таки Вероника различала его лицо – ясно ли, не ясно, не понимала сама. Просто различала.

За полгода он не переменился совсем, ни единой своей чертою. Как и вообще не переменился с той минуты, когда они встретились впервые. Вероятно, не менялся взгляд, которым она видела не его даже, а облик его, что бы ни значило это слово.

– Я действительно не избиваю людей на допросах, – сказал Артынов.

Будто их разговор не прерывался. Но это и действительно было то, о чем она думала все полгода, днями и ночами: мог бы он сделать с пани Альжбетой то же, что сделали с ней чекисты в кабинете? Этот вопрос впивался в ее мозг раскаленной иглой.

Когда-то у лесного родника она спросила, приходилось ли ему убивать, и он ответил, что в военные годы всем приходилось. Над тем родником росли какие-то простые белые цветы на высоких стеблях, они были похожи на меноры. Она смотрела тогда на Артынова и думала, что должна была бы бояться его, но не боится нисколько.