Олигарх с Большой Медведицы
Шрифт:
Он представлял себя маленьким перепуганным ребенком, заблудившимся в лесу, который зовет свою маму, а со всех сторон на него наступают злые голодные волки, и спасенья нет, и добрые охотники далеко и не услышат его криков.
Он хотел во всем признаться матери, но потом передумал – мать никогда, никогда не понимала его! Жене он тоже признаться никак не мог, потому что та сказала бы «сам виноват», а он не смог бы вынести ее уничижительного тона и едких насмешек.
Он убил бы ее – она сама, сама была бы виновата! – но все равно отвечать пришлось бы ему. Он никогда никому не сможет объяснить, что они просто довели его до этого, вынудили, а на самом деле он вовсе ни при чем!
Вывороченные кучи барахла и бумаг с каждым разом принимали все более дикий и ужасающий вид, и он, глядя на них, все скулил и скулил, а потом стал рвать на куски, топтать бумаги, крушить хрупкое стекло фотографий. В голове, как навозная осенняя муха, зудела мысль о том, что ни в белье, ни в рамках, которые он ломал с таким исступлением, ничего не может быть, но остановиться он не мог.
Как же ему остановиться, если он так ничего и не нашел?! Как?! Как?!
Он выл, стискивал зубы и утирал лившийся градом пот. На кухне что-то сильно шумело – кажется, он позабыл закрыть воду, и она лилась теперь на пол и, может, уже протекла вниз, к соседям, но ему было наплевать на это.
Если он ничего не найдет, его утром не станет!
Уже утром, господи помилуй, уже утром!
Надо было все сделать вчера, а он не решился, пожалел, он всегда и всех жалел!
Ему было лет десять, когда в парке он подобрал облезлого черного кота. У того была пыльная шерсть, длинный, почти голый хвост и какие-то подозрительные струпья на шкуре – на спине, на самом видном месте. Он так хотел спасти этого кота, вылечить, и чтобы кот стал ему другом, у него ведь никогда, никогда не было друзей! Но мать вышвырнула кота.
Мать приказала Вадиму убираться вместе с котом, и он долго, до самой темноты, наступившей летом очень поздно, слонялся с ним по двору, все уговаривал каких-то старух взять кота себе – а он бы навещал и кормил его, но никто не сжалился над ними.
Он отнес его обратно в парк и там бросил одного-в сгущающейся темноте, на кособокой лавочке, где и нашел всего несколько часов назад. Кот громко и жалобно мяукал ему вслед, когда он уходил, словно просил: не оставляй меня, не бросай, ты же дал мне надежду, но он ушел, потому что ему самому, десятилетнему, никто так и не дал никакой надежды.
Мать потом выбросила всю его одежду, в которой он тогда гулял, сказав, что кот мог быть «лишайным и заразным».
Если бы ему тогда разрешили оставить кота, жизнь пошла бы по-другому и он стал бы другим – вместе с котом!
И вчера он не смог решиться, он же робкий.
Он приехал, калитка была не заперта, и по расчищенной дорожке он пошел к освещенному крылечку, поднялся и обнаружил, что дом открыт. Он вошел и громко сказал:
– Эй! Есть тут кто-нибудь?!
Но никого не было, и он не сразу понял, что она на улице, за домом. Еще он никак не ожидал, что она окажется не одна – с каким-то огромным мужиком с лопатой. Поначалу он подумал было, что это ее новый любовник, а потом догадался, что это дворник. Который пришел чистить дорожки.
Дворник никак не входил в его планы, и он сильно струсил и предпочел убраться восвояси.
Если бы он решился, сейчас все уже было бы позади…
Голова горела, в ней гудел набат, и он пошел в ванную, открыл воду и там сунул голову под кран. Он видел, так иногда делали в кино. Холодная вода ударила в затылок, он завизжал и отпрыгнул. В ушах тонко звенело, он тряс головой во все стороны, чтобы вытряхнуть этот звон, но у него не получалось, не получалось, и все тут!
Очень не скоро он сообразил, что звон находится не внутри головы, а снаружи. Звенел звонок у входной двери, захлебывался руладами и переливами.
Все. Конец.
Он выскочил из ванной, понесся по разгромленной комнате, обо что-то сильно ударился в темноте и распахнул окно.
Он выпрыгнул бы. Правда выпрыгнул. Ему нечего терять.
Но не решился.
Он постоял – ветер со снегом бил в лицо, вода стекала за воротник, и он подумал, что непременно простудится, если будет стоять на морозе с мокрой головой. Подумавши так, он тихо притворил окно и скосил глаза в сторону входной двери.
Звонок все надрывался.
Это не может быть жена, вдруг сообразил он. Это кто-то чужой. У жены ключи, a me не знают, где он живет, – слава богу!
Тут он вдруг решил, что это соседи, к которым протекла вода, и пришел в неописуемую ярость.
Ну, сейчас он им покажет! Сейчас он им всем покажет, как приставать к нему по пустякам!
Взвизгнув, он кинулся через темную комнату к входной двери, нащупал какой-то предмет, стоявший рядом с вешалкой – предмет впоследствии оказался зонтиком, – и распахнул дверь.
На пороге стояла его мать.
– Что здесь происходит? – спросила она, и в ее голосе он услышал явную брезгливость, которую та даже не потрудилась скрыть.
– Что? – прохрипел он. – Что ты тут делаешь?
– Мне необходимо с тобой поговорить, – отчеканила мать. – Разреши мне войти.
Он машинально посторонился, продолжая сжимать зонтик в руке.
– Что это такое? – Она уверенным движением зажгла свет и увидела на полу кучи вывороченной и испорченной одежды, вспоротые подушки, куски белого поролона, вылезшие из мебели, битое стекло и еще какую-то дрянь. – Что происходит, я тебя спрашиваю!
Он молчал. Вода текла с волос, попадала в глаза. Он вытер лоб рукой.
– Впрочем, это совсем не мое дело, – констатировала мать. – Я должна сообщить тебе нечто важное. Я думала обойтись без этого, но, видимо, не удастся. Поставь эту штуку на место, или ты собираешься уколоть меня отравленным наконечником?
О, какое это было бы счастье – уколоть ее отравленным зонтиком, чтобы она умирала в мучениях, корчилась здесь, прямо у его ног! Это тоже решило бы все его проблемы, но у него не было отравленного наконечника!
Он спрятал за спину зонт, но из руки не выпустил – на всякий случай, если ему придется от нее отбиваться.