Олимп
Шрифт:
Лучи вращающихся в небесах колец и припустившего метеоритного дождя, яркие всполохи от литейной площадки бросали на тронутую инеем траву подвижные тени от молодой женщины, которая сидела на холодной скамейке и раздумывала о том, что намного проще примириться со своей кратковечностью, чем с мыслью о смерти кого-то из близких. Не то чтобы для нее это стало большим откровением: Ада и прежде воображала подобные вещи, а воображением она обладала отменным. Ее поразили скорее неподдельность и полнота собственных страстей. Ощущение новой жизни внутри, горячая любовь и страх потери – все это настолько превосходило ее силы и разумение, что женщина изумлялась своей способности представить такие чувства.
Ада, конечно
Если подумать, последние восемь месяцев должны были стать временем скорби и тяжких испытаний. Верные сервиторы превратились в бесполезную груду металла; мир безмятежных вечеринок навсегда канул в Лету; привычная с детства жизнь рухнула на глазах; мать, испугавшись новых опасностей, отказалась вернуться в Ардис и погибла вместе с двумя тысячами приятелей – осенью, в поместье Ломана у восточного побережья, их до единого перебили войниксы; кузина и подруга Ады Виржиния загадочно исчезла из владений в Чоме, что располагался за Северным полярным кругом; впервые за многие века людям пришлось беспокоиться о теплом крове, о пропитании, о своей безопасности; небесный лазарет был разрушен, неизбежное восхождение на кольца после Пятой Двадцатки оказалось вероломной и злонамеренной сказкой, человеческий род очнулся и понял, что смерть окончательна и к тому же готова настигнуть жертву в любую минуту, что даже мифическое столетие никому больше не дается по праву рождения; все это не могло не ужасать, не угнетать женщину двадцати семи лет от роду.
А она упивалась неожиданным счастьем. Испытания рождали в сердце необъяснимую радость – радость открыть в себе источник мужества, зависеть от кого-то, полагаться на товарищей, радость принимать и дарить такую любовь, какую нельзя было и представить в мире вечных праздников, роскоши за счет безотказных сервиторов, мире факсов, где пары бездумно сходились и расставались чуть не каждый день. Ада, естественно, страдала, когда ее милый уходил на охоту, или возглавлял атаку на войниксов, или же улетал в соньере к Золотым Воротам то на Мачу-Пикчу, то в какие-нибудь еще древние места, или отправлялся учителем в очередной из трех с лишним сотен факс-узлов, где по-прежнему теплилась жизнь (со дня Великого Падения человечество уменьшилось наполовину, да и пресловутый миллион – ровно столько людей, по словам «постов», обитало всегда на планете – оказался еще одной ложью), но как только Харман возвращался, чаша безумного счастья перевешивала чашу боли. Что уж говорить о тех промозглых, полных опасностей и сомнений днях, которые любимый проводил в Ардис-холле вместе с женой!
Рассудок твердил: разумеется, она перенесет его смерть, выживет, будет бороться дальше, родит и воспитает ребенка, возможно, снова отдаст кому-то сердце, но в этот вечер Ада поняла, что вместе с близким мужчиной навсегда утратит обжигающую, окрыляющую радость последних восьми месяцев.
«Ну все, довольно глупостей», – упрекнула себя молодая женщина, встала со скамейки, поправила шаль и повернула к дому, когда на сторожевой башне ударили в колокол и от северных ворот донесся голос дозорного:
– Три человека со стороны леса!
На литейной площадке все побросали работу и, подхватив свои копья, луки, арбалеты, устремились к ограде. С западной и восточной сторон уже бежали караульные, поднимались на лестницы и парапеты.
«Только трое». Ада окаменела. Утром ушли четверо. С ними были модифицированные дрожки, запряженные быком. Друзья бы не оставили повозку и скотину в лесу, не случись нечто ужасное. Пусть даже кто-нибудь ранен, сломал ногу или вывихнул себе лодыжку, его привезли бы на дрожках.
– С севера приближаются три человека! – опять провозгласил дозорный. – Они несут тело! Открыть ворота!
Женщина уронила шаль и помчалась к ограде изо всех сил.
23
За несколько часов до нападения у Хармана появилось недоброе предчувствие.
Прежде всего в этой вылазке не было особой нужды. Одиссей – вернее, Никто, напомнил себе мужчина, для которого коренастый силач с курчавой седеющей бородой так и остался Одиссеем, – решил добыть свежего мяса, выследить хотя бы часть пропавшего скота и провести разведку на северных возвышенностях. Петир предлагал не мудрить и полететь на соньере, но древний грек не согласился, указав на то, что даже в оголившихся лесах тяжело разглядеть с высоты корову или оленя. А кроме того, ему, видите ли, хотелось поохотиться.
– Ну да, и войниксам тоже, – вставил Харман. – Они наглеют с каждой неделей.
Одиссей (Никто) только плечами пожал.
Возлюбленный Ады отправился в эту маленькую экспедицию, твердо зная, что ее участникам и без того было бы чем заняться. Ханне, к примеру, поутру предстояло управлять ранним литьем, ее отсутствие могло смешать распорядок грядущего дня. Петир составлял списки книг, доставленных в библиотеку за последние полмесяца, особо помечая те, которые следовало «проглотить» в первую очередь. Да и сам Никто сулил наконец-то взять соньер и в одиночку полететь на поиски заброшенной станции роботов где-то на побережье водоема, известного в далеком прошлом как озеро Мичиган. А Харман собирался провести весь день, с упорством одержимого пытаясь подключиться ко всеобщей сети, а то и нечаянно, «методом тыка», вычислить новые напульсные функции. А еще он мог бы сопровождать Даэмана, помочь другу забрать маму из Парижского Кратера в Ардис-холл.
Однако сегодня Никто, прежде ни разу не бравший на охоту спутников, отчего-то пожелал общества. Бедная Ханна, сохнувшая по Одиссею вот уже более девяти месяцев – с первой же встречи на мосту Золотых Ворот у Мачу-Пикчу, – настояла на том, чтобы пойти с ним. Тогда Петир, бывший ученик бородатого силача во дни перед Падением – когда тот еще брался наставлять людей в диковинной философии собственного сочинения, – а нынче глядящий в рот одной лишь Ханне, от которой безнадежно потерял голову, заявил, что составит компанию. В конце концов и Харман решил к ним примкнуть… Сам не зная толком почему. Возможно, просто не хотел отпускать злосчастных влюбленных в лес – втроем, на целый день и с оружием.
«Злосчастных влюбленных!» Мужчина улыбнулся своей думе, шагая следом за приятелями по морозному лесу. Это слово – «злосчастный» – впервые попалось ему лишь накануне, в пьесе «Ромео и Джульетта», которую Харман прочел глазами, не прибегая к функции «глотания».
Почти неделю он бредил Шекспиром. Три пьесы за два дня! Мужчина удивлялся, как еще держится на ногах, не то что поддерживает беседу. В мысли врывались самые невообразимые ритмы, разум захлебывался потоками неведомых доселе слов, а главное – Харман вдруг начал осознавать, что это значит – быть человеком, и, заглянув в разверзшиеся перед ним глубины, едва удержался от рыданий.
К стыду своему, он видел причину непролитых слез вовсе не в красоте или мощи прочитанного: в мире, на многие века лишенном литературы, а тем паче театра, уже никто не сумел бы оценить их по достоинству. Нет, горло сжимала заурядная тоска себялюбца: почему я не ведал этого раньше? Почему впервые услышал о Шекспире каких-то три месяца назад, на исходе отмеренных роком пяти Двадцаток?.. Ах, чтоб его! Харман постоянно забывал, что своими руками помог уничтожить орбитальный лазарет, что людей старого образца не будут более забирать на кольца в полночь на сотый день рождения – и вообще никогда, если на то пошло. А все-таки нелегко отучиться от мысли, с которой прожил девяносто девять лет.