Олимпия Клевская

Дюма-отец Александр

— Научится, если просидит там, как я, четыре года. К тому же королева слишком добрая христианка, чтобы отказаться поспособствовать спасению души Майи.

— Спасению его души?

— Черт побери! А чем еще, по-вашему, он может заниматься в Вене? Время, которое там проводишь, стоит многолетней военной кампании; год в Вене — то же, что два года в чистилище.

— Но что я ей скажу, чем оправдаю свою просьбу?

— Вы скажете… вы скажете, что в Париже Майи губит себя, что у него гарнизонные привычки, что он увлекся карточной игрой.

— Проклятье!

Но деньги-то его.

— Вы скажете, что он содержит любовниц, девиц из театра, и это заставляет его супругу страдать.

— В добрый час, герцог! Вот поистине уважительная причина, и это я могу сказать с чистой совестью.

— Еще бы! Бедная госпожа де Майи! Она не далее как сегодня ночью поведала мне обо всех горестях, что причиняет ей ее муж; она утопала в слезах — душераздирающее зрелище.

— О, я полагаю, что к подобным жалобам королева и в самом деле не останется безучастной.

— Таким образом, вы внушите ее величеству мысль попросить у вас место посла в Вене в качестве наказания для Майи и позволите ей вырвать у вас это обещание.

— Прекрасно! А потом что?

— Потом, монсеньер?

— Да.

— Ну, потом госпожа де Майи, если пожелает, скажет вам, что нужно, чтобы сделать ее вполне счастливой; или, если она категорически не захочет этого объяснять, перед вами господин Баржак, он вам все скажет… по-латыни.

— Господин де Ришелье, — произнес Флёри, — ваш совет — чистое золото; я последую ему с безукоризненной точностью. Завтра утром ее величество попросит у меня место посла в Вене для господина де Майи.

— И вы это одобрите?

— Сначала посоветуюсь с королем, — вставил Флёри с усмешкой, быть может немного слишком демонической для христианского прелата.

— Не соблаговолит ли монсеньер уведомить меня о результате, чтобы я мог успокоить эту бедняжку, госпожу де Майи?

— Я пошлю курьера, господин герцог.

— Здесь могло бы быть недурное средство, монсеньер.

— Продолжайте.

— Этот господин де Ришелье, — вмешался Баржак, величаво покачав головой, — кажется мне настоящим Нестором.

— Это из-за моего возраста, господин Баржак?

— Нет, господин герцог, это из-за меда, который источают ваши уста.

— Или настоящим святым Иоанном Хризостомом! — подхватил Флёри. — Ах, да, тут уже нужен греческий, это, Баржак, тебе не по зубам.

— Господин кардинал вполне пробудился, — холодно заметил старый слуга. — Сразу видно по блеску ума.

Флёри расхохотался: лесть его проняла.

— Слушаю вас, — сказал он герцогу. И Ришелье снова заговорил:

— Монсеньер, я друг этого бедняги Майи, его истинный друг.

— Это очень заметно, — усмехнулся прелат, — по тому, сколь ревностно вы о нем печетесь.

— Кроме того, я очень люблю его жену.

— Герцог, герцог, уж не полюбите ли вы ее до такой степени, чтобы королю когда-нибудь пришлось приревновать ее к этой дружбе?

— О монсеньер, говоря так, я имел в виду, что люблю

ее умозрительно.

— На том и поладим, принимая во внимание последнее слово: оно великолепно.

— Итак, монсеньер, я прошу, чтобы все эти милости, которые обрушатся на Майи, постигли его через мое прямое посредничество. То есть, к примеру, чтобы его посольский аттестат, если он будет подписан, был вручен не кем иным, как…

— Вы с ним поссоритесь, герцог.

— Готов рискнуть.

— В самом деле?

— У меня на то свои причины.

— Какое глубокомыслие придала вам Вена, мой любезный герцог!

— О, вы еще не все знаете, монсеньер!

— Берегитесь! Вы меня пугаете.

— Ну уж нет, у монсеньера слишком верный глаз, чтобы я когда-либо мог вызвать у его преосвященства головокружение. Стало быть, этот аттестат…

— Я пришлю его вам домой.

— Монсеньер, вы слишком добры ко мне.

— Только объясните мне, какую выгоду вы можете из этого извлечь.

— А вот какую, монсеньер: я окончательно поссорюсь с Майи.

— Ну, и что из этого?

— А то, что, порвав с мужем, я смогу давать жене добрые советы.

— Optime! note 51 — вскричал Баржак.

— Не правда ли? — обронил Ришелье. — Ах! Вы увидите, какими я располагаю возможностями, а когда Майи вернется из Вены, увидите, что он будет об этом думать.

Флёри и Баржак залились тем беззвучным смехом, который присущ священнослужителям.

Что касается Ришелье, то он был так доволен всем тем злом, какое ему удалось сотворить, что продолжал хохотать по дороге к карете, и еще долго потом, уже сидя в ней.

Note51

Превосходно! (лат.)

А правитель Франции меж тем вновь забрался под одеяла, предварительно немножко позлословив с Баржаком о Ришелье.

Баржак же, чувствуя, что он не в меру возбудился, вновь принялся думать о молинистах и квиетистах и с помощью стакана подслащенной воды с миндальным молоком снова обрел сон и покой.

Ну а Ришелье, проведя в пути три четверти часа и возвратившись к себе, послал графине де Майи записку:

«Все идет хорошо, спите».

LXXX. МАЙИ ОТКАЗЫВАЕТСЯ ЧТО-ЛИБО ПОНИМАТЬ

На следующий день после той ночи г-н де Майи, явившись на игру у королевы к девяти вечера, тотчас столкнулся с Пекиньи, который приветствовал его с явно насмешливым видом.

— Что это с тобой? — спросил его Майи, менее чем когда-либо расположенный позволить посмеяться над собой кому бы то ни было, а тем более Пекиньи.

Дело в том, что с некоторых пор Майи чувствовал, что дает насмешникам сразу два повода для глумления, а ведь нет ничего легче, чем взяться за кувшин с двумя ручками.