Олимпия Клевская

Дюма-отец Александр

Как бы то ни было, он поклонился.

Этот поклон королева, должно быть, восприняла как знак согласия.

И она перешла к другим предметам. Властители, по обыкновению, не тратят много слов в стремлении выразиться яснее; этот недостаток им прививают, чтобы они соответствовали своему званию.

Чувствуя себя человеком, заблудившимся в лесу, Майи вглядывался в окружающих, пытаясь найти объяснение этой загадке, но не находя его.

Его вопрошающий взгляд особенно упорно обращался

к жене.

Но та, уткнувшись в карты, скорее лишилась бы обеих рук, нежели согласилась бы повернуть голову и поднять глаза.

Она чувствовала, что король смотрит на нее, что Ришелье за ней следит, что Майи ей угрожает.

К кому обратиться?

Майи испытывал невыносимые муки.

Он двинулся на поиски Пекиньи, который в этот день был в карауле и в своем парадном мундире выглядел блистательным.

— Ну, что? — спросил герцог, увидев приближающегося Майи. — Королева поговорила с тобой?

— Да.

— Значит, ты доволен?

— Признаться, я ее не понял.

— Ну, это ты со мной шутишь; право, нехорошо.

— Да нет же, я тебя уверяю…

— О, будь покоен, если весть о милости, что тебе уготована, и дойдет до меня чуть позднее, я все равно догадываюсь, какова она.

Произнеся эту почти оскорбительную фразу, герцог повернулся к Майи спиной.

Вконец ошеломленный, граф огляделся вокруг.

Ришелье беседовал с королем.

Майи не знал, к кому еще обратиться за помощью.

Вошел кардинал. По обыкновению, принятому у важных министров, его сопровождала толпа почти столь же внушительная, как та, что рождала такую зависть в маленьком Людовике XIV, когда он говорил о Мазарини:

— Вот султан со своей свитой.

Но Людовик XV, монарх добродушный, подобной зависти не знал. Когда он на кого-нибудь сердился, орудием его мести была шутка, и, надо признаться, благодаря своему язвительному уму мстил он недурно.

Майи оказался прямо на пути г-на де Флёри; он отступил, пропуская его преосвященство, согбенного под тяжестью своих семидесяти двух лет, и отвешивая ему легкий учтивый поклон.

Глаз у старого министра был острый: он с первого взгляд да заметил Майи.

Возможно, он его искал.

Он сделал графу знак приблизиться.

Майи поспешил подойти к нему.

Старец улыбался.

Это было на него мало похоже: он отличался суровостью, подобающей его летам, характеру и положению.

«Ах ты черт! — подумал Майи. — Сегодня вечером тут какой-то прилив радушия: все мне улыбаются, я захлебнусь в этом море любезностей. Что все это значит?»

— Господин граф, — обратился к нему министр, — ее величество меня так просила, что вам следует ее хорошенько поблагодарить.

Майи вытаращил глаза.

— Просила? — повторил он. — О

чем?

— Она просила за вас.

— За меня?

— Ну, я дал слово и от него не отступлюсь. Ах! Как же горячо о вас пекутся!

— Кто? Королева? — спросил граф в волнении.

— О, у вас такие друзья! О том и речь, с тем я вас и поздравляю.

У Майи, совершенно обескураженного, опустились руки. Он и сейчас понимал не больше, чем прежде.

Ему подумалось, не стал ли он жертвой какого-нибудь розыгрыша и не сговорились ли все посмеяться над ним.

Флёри проследовал дальше, свита потянулась за ним.

Потом министр, засвидетельствовав свое почтение королеве, присоединился к молодому государю и долго о чем-то переговаривался с ним.

«Клянусь преисподней! — охваченный волнением, размышлял Майи. — Меня меньше, чем кого бы то ни было, можно упрекнуть в любопытстве, но, признаться, я бы много дал, чтобы узнать, в чем это я так преуспел».

В эту самую минуту он заметил, как дружески, непринужденно король разговаривает с Ришелье.

Головы собеседников так сблизились, что только правила учтивости мешали им столкнуться лбами.

Юный король внимательно слушал. Было видно, как лицо его расплывается в улыбке и как внезапно, безотчетным движением вскинув голову, он поглядывает попеременно то на графиню, то на Майи.

Затем, оставив Ришелье, он также непринужденно, кланяясь дамам и бросая слово-другое мужчинам, направился прямо к Майи.

Пекиньи тоже следил за происходящим никак не менее напряженно, и его перекошенная физиономия, с предписанной этикетом улыбкой, выражала крайнюю растерянность.

Больше, чем растерянность: горесть.

«Неужели король направляется ко мне? — подумал Майи. — Определенно что-то странное творится при этом дворе: фея, что распоряжалась церемонией моего рождения, сегодня вечером явно злоупотребляет своей волшебной палочкой».

Король остановился перед Майи.

— Сударь, — сказал он, — я подписал. Поверьте, ничто не могло бы быть для меня приятнее.

Данный момент отнюдь не предполагал рискованных попыток задавать вопросы тому, кого не расспрашивают.

Майи изобразил восхищение, и Людовик XV со всей любезностью продолжал изливать улыбки и приветствия на ряды придворных.

«Право же, — мысленно возроптал Майи, — это слишком! Король подписал. Но что? Ничто на свете не могло быть для короля приятнее того, что он подписал. Клянусь кровью Христовой, я должен узнать, что подписал король».

И вот в таком взбудораженном состоянии граф наткнулся на Ришелье, который шел к нему, потирая руки.

«Наконец! — сказал он себе. — На этот раз я уж что-нибудь да выясню».