Олимпия Клевская
Шрифт:
Когда один лишь взгляд сомненье мог сберечь!
Но и слезам тот взгляд велел бы долго течь!
Ах! Тайно трепеща от страсти незабытой,
Себя не смела я считать надежно скрытой:
Тоскующий мой взгляд был вечно начеку -
Казалось, бледностью предам мою тоску.
Ждала я, что Нерон, глумясь над ложью тщетной,
Вам пожелает мстить за трепет мой запретный,
Страшилась, что любовь прорвется из сердец,
И вовсе не любить хотела б наконец!
Note54
«Британик», III, 7.
Последние слова Шанмеле произнес с такой силой, что рыболовы-удильщики повернули головы, а Баньер захлопал в ладоши.
— Браво! — закричал он. — Браво, мой дорогой аббат! Ах! Не будь вы иезуитом, каким наставником актеров вы могли бы быть! Скажите, неужели время совсем упущено и вам уже поздно к этому вернуться?
— Несчастный! — вскричал Шанмеле, чувствуя, что склон, по которому он позволил себе соскользнуть, немножко слишком мирской. — Несчастный! Вы не только себя губите, но и меня вместе с собой!
— Дорогой господин Шанмеле! — начал было Баньер.
— Прочь, демон! — вскричал аббат, обращаясь в бегство. Но Баньер удержал его, не дав сделать и двух шагов.
— Господа, — сказал один из рыболовов, более нетерпеливый, чем прочие, — если вы намерены здесь устраивать весь этот шум, надо нас предупредить, и мы уйдем. С тех пор как вы здесь, клёва больше нет.
Шанмеле почувствовал всю справедливость этого замечания и, понизив голос, шепнул Баньеру:
— Что ж! Говорите немедленно, чего вам от меня надо, а я уж посмотрю, возможно ли это.
Двое друзей, ибо наперекор или даже благодаря тому, что произошло между ними, мы вправе присвоить им этот титул, — так вот, двое друзей отошли на несколько шагов, и Баньер, казалось успевший за это время принять некое решение, заявил:
— Так вот, отец мой, речь идет просто о том, чтобы; попросить у господина де Пекиньи приказ о дебюте.
— Для кого? — поинтересовался Шанмеле.
— Для меня, — ответил наш герой.
— Для вас, Баньер?! — вскричал Шанмеле. — Просить Пекиньи о вашей вечной погибели?
— Ну вот, именно это и нужно, дорогой господин де Шанмеле.
— Ах, мой добрый друг!.. Нет, с этим покончено. Я не стану орудием вашей погибели. Примите лучше временные страдания в этом мире, зато не будете вечно гореть в аду.
— Дорогой господин де Шанмеле, если до этого дойдет, тогда и подумаем, что делать, а пока…
— Да, а пока станем потакать в себе зверю, материи, плоти… Ну уж нет!
— Э, Боже правый! Ничто ведь не мешает ублажать и дух вместе с прочим! Когда человек так влюблен, как я, в этой любви, милый аббат, готов поклясться, дух настолько же замешан, насколько и плоть.
— Ни за что! Вам легче меня убить,
— Убить вас? Дорогой и достопочтенный аббат, никогда! Надеюсь, вы попадете на Небеса без того, чтобы кто-то навязал вам роль мученика; только попадите туда как можно позже, а прежде помогите мне, умоляю, сделайте для этого все, что в вашей власти.
— Нет.
— Дорогой господин де Шанмеле…
— Никогда!
— Заклинаю вас!
— Никогда! Говорю же вам, ни за что!
— Хорошо, я понял: мне теперь остается лишь одно.
— И что же вы намерены делать?
— Отправлюсь сам к господину де Пекиньи.
— Отлично! Он вас отправит прямиком назад в Шарантон.
— Пусть. Там все дни я буду молить Бога, чтобы он простил аббату де Шанмеле то ужасное зло, которое он мне причинил.
— Прекрасно. Господь ведает, чью сторону принять.
— «Боже мой! — скажу я ему. — Прости этого славного господина де Шанмеле, в сущности добрейшего человека, за мой мученический удел, за то, что я умираю в отчаянии, смертью безбожника и святотатца, ибо это он обрек меня на такой конец!»
Шанмеле содрогнулся.
Приступ гнева пробудил в Баньере такое естественное красноречие, которому нельзя было не поддаться.
К тому же его голос, идущий из глубины сердца, звучал так, что чувствовалось: он говорит правду.
— Но в конце концов, — спросил аббат, сам впадая в отчаяние оттого, что в защиту от настояний Баньера ему не удается найти доводов посильнее, — ради чего вы так жаждете возвратиться к этому низкому ремеслу актера, которое я с такой радостью бросил? Вы, стало быть, бесноватый, у вас две навязчивые идеи сразу, любезнейший мой! Умалишенные, даже самые безумные из них, никогда не имеют более одной.
— Но, дорогой аббат, у меня ведь тоже всего одна.
— Полно! Вы не можете отказаться от театра, так?
— Не могу.
— И вы умрете, если не вернете Олимпию.
— Что из этого следует?
— А то, что это уже две навязчивые идеи.
— Разве вы не видите, что одна из них совершенно естественно приводит ко второй?
— Как это?
— Ах! Для человека, который начинал с исповеди, вы дорогой аббат…
— Тсс! Мы никогда больше не будем говорить об этом.
— … для такого человека вы изрядный тутодум.
— Это еще почему?
— Потому что, получив доступ во Французскую комедию, я верну Олимпию.
— Э, черт возьми! Для этого вам совсем не обязательно проникать во Французскую комедию; если дьявол все еще вас искушает, вы можете подстеречь мадемуазель Олимпию де Клев где угодно.
— А вот и нет, здесь вы заблуждаетесь. Когда Олимпия дома, ее стерегут; там, у нее, я наткнусь на господина де Майи.
— Но можно же встретить ее на улице или, к примеру, как меня, в Тюильри?
— Встретить ее так было бы случайностью.