Олимпия Клевская
Шрифт:
Убедившись, что с этой стороны ему бояться нечего, Баньер, перепрыгивая через ступеньки, сбежал по лестнице, выскочил на улицу и со всех ног понесся в направлении улицы Монтион, где, как мы помним, обитала Олимпия.
XXXVIII. КАКИМ ОБРАЗОМ БАНЬЕР ОСТАВИЛ ДРАГУНСКИЙ ПОЛК ГОСПОДИНА ДЕ МАЙИ
Совершенно запыхавшись, Баньер примчался к дому, так хорошо знакомому его глазам и сердцу, где он провел столько сладостных и столько
Все было заперто, за исключением окна на втором этаже.
То было окно спальни Олимпии.
Баньера охватило тягостное чувство при виде этого дома, который был бы похож на гробницу, если б не единственное открытое окно, свидетельствующее о том, что какая-то жизнь здесь еще теплится.
Молодой человек накинулся на дверной молоток и принялся колотить со все возрастающей силой.
Он уж было подумал, что никто не отзовется; от нетерпения секунды ему казались минутами, а минуты — часами.
Наконец послышались шаги и кто-то робко приблизился к двери.
Тут он опять стал стучать, потому что уловил в звуке этих шагов заметное колебание.
— Кто там? — спросил женский голос.
— Это я, Клер, я.
— Кто вы?
— Да я, Баньер. Ты что же, не узнаешь меня?
— Ох, господин Баньер, а что вам здесь нужно? — через дверь спросила мадемуазель Клер.
— То есть как это что мне нужно?
— Вот именно, об этом-то я вас и спрашиваю.
— Но я же вернулся, я пришел повидаться с Олимпией, пришел доказать ей, что она меня напрасно подозревала, и сказать, что я по-прежнему ее люблю.
— Но, господин Баньер, мадемуазель Олимпии здесь больше нет.
— Олимпии здесь нет?!
— Нет, господин Баньер, она уехала.
— Уехала? Куда?
— В Париж.
— Когда?
— Этой ночью, в два часа.
— С кем? — спросил Баньер, бледнея.
— С господином де Майи.
Баньер издал такой вопль, как будто в сердце ему вонзился клинок.
Потом, чувствуя, что сейчас упадет, он вцепился в дверной молоток.
Но почти в ту же минуту его осенило и он воскликнул:
— Это неправда!
— Как то есть неправда? — вскричала мадемуазель Клер, крайне задетая тем, что в ее искренности могли усомниться.
— Олимпия здесь!
— Я вам клянусь, что нет.
— Она не желает меня видеть, вот и подучила тебя так говорить.
— Господин Баньер, это так же истинно, как то, что един Господь на Небесах.
— А я говорю, что ты лжешь! — вскричал Баньер.
— Да что такое? — возмутилась камеристка. — Чего ради мне лгать? Ладно же, господин Баньер! Войдите и убедитесь сами.
С этими словами мадемуазель Клер, полная веры в правоту своих слов, величаво распахнула дверь, позволяя драгуну войти.
Эта легкость, с которой он был допущен в дом после столь продолжительных препирательств через дверь, показала Баньеру, что его надежды напрасны.
Но он, тем не менее, вошел, мрачный и сломленный; ему уж не мечталось увидеть Олимпию — он ведь понимал, что ее здесь больше нет, — но хоть взглянуть на комнаты, где она жила еще так недавно.
Увы! Не составляло труда убедиться, что молодая женщина и в самом деле уехала.
На каждом шагу он встречал следы ее поспешного отъезда.
Гостиная была вся заставлена сундуками, в которые мадемуазель Клер укладывала наряды хозяйки.
Миновав гостиную, Баньер вошел в спальню.
Он задыхался.
Спальня все еще хранила нежный и вместе с тем терпкий аромат молодой изысканной женщины; здесь витал запах ее духов, тех самых, с помощью которых Каталонке удалось обмануть аббата д'Уарака.
Этот аромат, как он знаком Баньеру! Сколько раз он опьянялся им, сжимая в объятиях ту, что ныне навек разлучена с ним!
Он упал на колени перед нетронутой постелью, схватил украшенную кружевами подушку, на которой обычно покоилась голова Олимпии, и покрыл ее поцелуями.
Рыдания переполняли не то чтобы грудь, но — выразимся точнее — само сердце Баньера, и вот они вырвались наружу, смешавшись со вздохами, стонами и невнятными восклицаниями.
Клер не без сочувствия смотрела на эту картину великой скорби: женщина всегда остается женщиной, она не чужда сострадания, но не к тем мукам, которые причиняет нам сама, — о, тут она беспощадна, — а к тем, что мы терпим по вине других особ ее пола.
Впрочем, надо вспомнить и то, что мадемуазель Клер уже давно находила Баньера весьма привлекательным юношей.
Истинное же страдание, в особенности любовное, всегда красит мужчину в глазах женщины.
— О господин Баньер, — проговорила она, — не стоит так уж убиваться. В конце концов, мадемуазель Олимпия ведь не умерла.
— Клер, моя милая Клер! — вскричал драгун, исторгнутый из ада этим утешением. — О, как ты добра! Ты ведь скажешь мне, где она, не так ли? Чтобы я мог последовать за ней, чтобы мог вновь…
— Я бы охотно это сделала, сударь, но я и сама не знаю, где мадемуазель.
— Как это ты можешь не знать, где она?
— Да вот так, не знаю.
— Но ведь ты укладываешь ее пожитки.
— Это верно, однако мне придется подождать письма, в котором она сообщит, куда мне их переслать.
— А это письмо, когда оно должно прийти?
— Понятия не имею.
— Но в конце концов ты хоть знаешь, куда она отправилась — в Париж или в Марсель?
— В Париж, сударь, это уж точно.
— Ты уверена, моя добрая Клер? — Да.