Оливия Киттеридж
Шрифт:
— Мне необходимо позвонить сыну, — сказала она мужчине, стоявшему рядом с ней.
Она имела в виду, что ей нужно выйти из очереди и позвонить из таксофона, потому что, если она позвонит Кристоферу, он приедет и заберет ее… Она станет умолять, она станет рыдать — все что угодно, только бы он спас ее из этого ада. Просто все пошло как-то ужасно наперекосяк, только и всего. Бывает, что иногда все идет ужасно наперекосяк. Однако, оглядевшись вокруг, Оливия увидела, что нигде нет ни одного таксофона: у всех и каждого к уху был прижат сотовый телефон, и все говорили, говорили, говорили — у всех у них было с кем поговорить.
(Его
Он перестал мыть посуду и ответил: «Ладно. Мне больше нечего тебе сказать».)
Мужчина, которому она сказала, что ей необходимо позвонить сыну, посмотрел на нее, потом отвернулся. Она не могла позвонить сыну. Он оказался жестоким. И жена у него жестокая.
Оливию подгоняли вперед вместе с небольшим океаном людей: проходите дальше, с чемоданами на тележках, проходите дальше, приготовьте посадочные талоны. Какой-то человек не очень вежливо, жестом велел ей пройти через металлоискатель и контроль безопасности. Взглянув вниз, он произнес без интонаций; «Снимите обувь, мэм. Снимите обувь».
Оливия представила себе, как будет стоять перед ним, выставив на всеобщее обозрение драные колготки, будто ненормальная.
— Я не стану снимать обувь, — вдруг услышала она свой собственный голос. И сказала: — Мне наплевать, черт возьми, если этот ваш самолет взорвется, ясно вам? Мне наплевать, черт бы вас всех побрал, если вы все взлетите на воздух вместе с этим чертовым самолетом!
Она увидела, что этот человек — хранитель безопасности — сделал едва заметный жест рукой, и рядом с ней тут же возникли еще два человека. Это были двое мужчин, но через секунду к ним присоединилась и женщина. Офицеры службы безопасности, в белых рубашках со специальными нашивками над карманами.
Голосами, полными величайшей доброты, они сказали ей: «Пройдемте сюда, мэм».
Оливия кивнула, часто моргая за темными стеклами очков, и ответила: «Буду рада».
Преступница
В то утро Ребекка Браун украла журнал, несмотря на то что Ребекка вообще-то не относилась к тому типу людей, что склонны красть вещи. Вообще-то Ребекка даже мыло из туалета в мотеле у шоссе № 1 никогда бы не взяла и даже подумать не могла бы о том, чтобы забрать полотенца. Так уж ее воспитали. По правде говоря, Ребекку воспитали так, чтобы она не смела делать очень многого, однако она многое из запретных вещей все же делала, кроме воровства, — такого она не делала никогда. Тем не менее в городе Мейзи-Миллз, в холодной белизне докторской приемной, Ребекка украла журнал. В нем был напечатан рассказ, который ей хотелось дочитать, и она подумала: «Это всего лишь приемная врача и всего лишь журнал, так что фактически это не так уж страшно».
Рассказ был про обыкновенного лысеющего, как бы потерявшего форму человека, который каждый день приходил домой в перерыв, чтобы съесть свой ланч, и сидел за столом
Так что, когда медсестра открыла застекленное окошечко и вызвала очередного пациента, Ребекка свернула журнал трубочкой и незаметно сунула его в свой рюкзачок. Ей не стало из-за этого стыдно. Наоборот, она с удовольствием думала, когда садилась в автобус, что сможет дочитать этот рассказ до конца.
Но жена того человека хотела от жизни большего, чем субботние поездки в скобяную лавку и сэндвичи каждый день, просто потому, что подкатило время ланча: к концу рассказа жена упаковала вещички и ушла, а человек перестал приходить домой в перерыв. Он просто сидел у себя в конторе, но никакого ланча уже не ел. Когда Ребекка закончила читать, она почувствовала приступ тошноты: она была не из тех людей, кому следовало читать в автобусе. Автобус завернул за угол, и журнал упал на пол, а когда Ребекка его подняла, он открылся на картинке с рекламой мужской рубашки. Рубашка походила на блузу художника, присборенную на груди и вроде бы расклешенную книзу. Ребекка повертела журнал в руках, поглядела на рекламу внимательнее. Когда она выходила из автобуса, она уже приняла решение заказать эту рубашку для Дэвида.
— Вы просто в нее влюбитесь, — сказала ей женщина по телефону. — Она вся шита вручную и всякое такое. Красивая рубашка.
Междугородный номер был бесплатный — через 800, а женщина, принимавшая заказ, говорила с южным акцентом. Ребекке подумалось, что слышать ее голос — все равно что войти в телевизионную рекламу стирального порошка, где лучи солнца льются в окно и падают на сверкающий пол.
— Ну-ка, давайте посмотрим, — продолжала женщина. — Они идут во всех размерах — «смол», «медиум» и «лардж»… Ох, милочка, мне придется попросить вас подождать.
— Это ничего, — ответила Ребекка.
Когда она ехала в автобусе домой, она почувствовала, что у нее в животе как будто оказался мокрый воздушный шарик, слипшийся боками, так что она прижала телефонную трубку плечом к уху и потянулась через стойку за ложкой для маалокса. Маалокс липнет ко всему, на что бы ни попадал. Ложку от него даже в посудомойку не положишь — тогда стаканы выходят оттуда все в белых пятнышках. У них была разливная ложка, которую Дэвид назвал маалоксной ложкой, и она всегда лежала в уголке у раковины. Ребекка стояла там, облизывая маалоксную ложку, когда вдруг у нее в голове раздался голос отца. Раздался у нее в голове, но прозвучал ясно, словно колокол. «Мне отвратителен человек, который ворует», — произнес он.
В тот день, когда умер отец, Ребекка прочла в одном журнале про женщину-экстрасенса, помогавшую полиции раскрывать убийства. Женщина объясняла, что она способна делать это, потому что читает мысли умерших, что у мертвых есть мысли даже после смерти.
— Простите меня за задержку, — извинилась женщина с южным акцентом.
— Все нормально, — ответила Ребекка.
— Итак, — сказала женщина, — где ваш муж шире — в плечах или в области живота?
— Он мне не муж, — призналась Ребекка. — Не совсем. Я хочу сказать — он мой друг.