Омела и меч
Шрифт:
– Уже нет, легат! – воскликнул Квинт. – Все вернулось!
– Прекрасно, – сказал Петиллий и встал. – Я беру с собой, по приказу Светония полную когорту, и мы отбываем завтра.
– Завтра… – прошептал Квинт, глядя на свою ногу. – Значит, меня не возьмут… – Разочарование было таким тяжким, что он не мог скрыть его и прикусил губу.
– Завтра, потому что мне необходимо скорее вернуться в Линкольн, и я не могу больше терять времени, и – да, я возьму тебя. Пока ты не сможешь ехать верхом, тебя будут нести в носилках. Это приказ.
– Благодарю, легат! – Лицо
– Никаких благодарностей. – Резко сказал Петиллий. – Тебя включают в экспедицию не из фаворитизма и не из сентиментального желания сделать тебе приятное. Ты отправляешься, потому что можешь помочь Риму. Все романтические надежды, которые ты, возможно вынашиваешь, лишены основания. Более того – они запрещены. Понял?
– Да, легат, понял. – Квинт был совершенно искренен. Верность своему легату, легиону и Риму стала неотъемлемой частью его жизни – и однако, он не мог справиться с мыслью, что почти наверняка снова увидит Регану.
Немного погодя Квинта перенесли в палатку, где лежал Луций. Тот тепло приветствовал его.
– Клянусь Меркурием, Квинт, рад тебя видеть! Слышал, ты сильно страдал из-за ноги… Квинт, легат сказал тебе…
Луций. несмотря на бледность, запавшие глаза и страшную худобу, был полон живости, которой Квинт прежде не замечал в нем.
– Сказал ли легат, что он отсылает тебя домой? – смеясь, переспросил Квинт. – Ты ведь этого и хотел?
– Этого я и хотел, – повторил Луций. Глаза его сияли. – Кто может желать чего-то иного?
– Ну, я, например, – мягко сказал Квинт, – и это довольно удачно, поскольку мне предстоит служить здесь еще много лет. Но, честно признаюсь, я начинаю любить эту страну. В ней много красоты, когда умеешь понять ее.
Луций фыркнул почти на прежний манер.
– Тогда счастливой жизни со страной и с армией, я же прощаюсь с ними навеки. Петиллий сказал, что он напишет моему отцу, и все будет в порядке. – Он сделал паузу, но, поскольку Квинт, от которого явно ожидались поздравления, отмалчивался, Луций покраснел, отвернулся и в замешательстве облизнул губы. – Надеюсь, ты забудешь все… все, что я… что здесь случилось. Квинт, я тебя очень люблю… и восхищаюсь тобой. И так было всегда.
Квинт покраснел в свою очередь. Он быстро сжал исхудавшую руку Луция.
– Не валяй дурака, – грубовато сказал он. – Мы оба натворили кучу глупостей, с тех пор, как пришли сюда; я буду скучать по тебе. – Откашлявшись, он добавил: – Луций, я хочу попросить оказать мне услугу, когда отправишься в Рим. Сделаешь?
– Конечно.
– Отвези письмо моей матери Юлии Туллии. Я напишу его вечером, поскольку завтра отбываю на запад с Петиллием. Кроме того я не потратил большую часть своего армейского жалования. И прошу тебя, отвези и его.
Луций кивнул.
– Буду рад сделать это, и буду там за твоими приглядывать. Ты знаешь моего отца… он не лишен влияния, – в голосе Луция проскользнуло былое высокомерие.
– Знаю, – усмехнувшись, ответил Квинт. – И может, когда-нибудь попрошу тебя использовать это влияние, чтобы помочь маме и Ливии перебраться сюда, ко мне.
– Благой Юпитер! Ты им такого не сделаешь!
– Когда-нибудь… возможно… – тихо сказал Квинт. – Если будет мир. Думаю, им здесь понравится, но что проку толковать об этом сейчас. И запомни – не упоминай о моем ранении, и ни о чем, что может их обеспокоить.
– Не буду, – пообещал Луций. – Просто скажу, что ты стал надутым центурионом, и к тому же собираешься полностью одичать.
Они посмеялись, и Квинт приказал перенести себя обратно. В своей палатке он долго лежал и размышлял – что подумает мать если он напишет ей о Регане? Он знал, что может заставить ее понять, но что пользы. Он тяжело вздохнул. Не мог он упомянуть о провале своих поисков.. Правда, Юлия никогда и не ожидала от них успеха. Она была разумной женщиной. Квинт снова вздохнул и начал писать письмо, тщательно взвешивая каждое слово, чтобы никоим образом не встревожить своих близких.
Глава одиннадцатая
Сотня миль в носилках. – Блуждание в тумане. – Появление Брана. – Снова Стоунхендж. – Конн Лир говорит. – Конец поисков. – Регана отдает свою любовь.
Как ни стремился Квинт вернуться в Стоунхендж, он был рад, что стомильное путешествие продлилось более пяти дней. В конных носилках он чувствовал себя глупо и ему страшно не хотелось предстать перед Реганой таким жалким и унизительным образом. Он и без того выглядел по-дурацки, когда она видела его в последний раз в качестве лже-силура. Поэтому он стискивал зубы, и, не обращая внимания на боль в ноге и позвоночнике, ежедневно ненадолго выезжал на Фероксе. И силы быстро возвращались к нему.
Они продвигались медленнее обычного по разным причинам. До Каллевы, столицы атребатов, их сопровождали несколько когорт Четырнадцатого легиона, возвращавшихся в свой гарнизон. И все они заночевали в Каллеве, где Петиллий и легат Четырнадцатого осмотрели бывший римский лагерь и строили планы по его восстановлению.
Каллева казалась городом скорби: двери были заперты и заколочены, улицы пусты, но в окнах то и дело показывались женские лица, глядевшие на легионеров с немым отчаянием. На некоторых удаленных термах, куда новости доходили с опозданием, все еще оплакивали убитых… Однажды из хижины выбежала старуха со спутанными седыми космами, и размахивая костлявыми руками, выкрикивая проклятья, плюнула прямо в сторону легата
Петиллия. Легат проехал, сделав вид, что ничего не заметил.
В другой раз в пригороде Каллевы, они увидели двух маленьких, хорошо одетых девочек с белокурыми косичками, в ярких туниках, сколотых богатыми пряжками. Дети, плача, жались под деревом. Они отчаянно вцепились друг в друга при приближении легионеров, слишком испуганные, чтобы убежать.
Петиллий сдержал коня и обратился к проводнику-регнию, ехавшему следом:
– Спроси детей, почему они плачут.
И когда проводник, наконец успокоил их настолько, чтоб они могли говорить, Квинт услышал ответ: