Омела и меч
Шрифт:
Петиллий имел мужество противостоять губернатору, показывая, что подобные действия превратят Боадицею в мученицу, и зажгут в британцах пламя ненависти столь жаркой, что римляне лишатся надежды править здесь мирно.
– Покажи им, что римляне могут быть милосердны, – умолил он.
Светоний неохотно согласился позволить оплакать королеву, пока он не решит, что делать с принцессами. Но раньше, чем он решил, те исчезли. Все шестеро положили тело королевы в повозку и укатили по какой-то тайной тропе через лес, чтобы похоронить ее согласно своим обычаям.
Когда смертные причитания принцесс еще оглашали равнину, Квинт и Петиллий пошли за Луцием, ведя с собой носильщиков. Луций лежал под тем деревом, что его оставили, изо рта его вытекала кровь, но он взглянул на них, силясь улыбнуться и спросил: «Мы победили?» – Победили, – сказал Петиллий. – Наиболее славный триумф над худшими врагами, что знал Рим. Благодарение богам! Похоже, мы потеряли не больше четырехсот человек, а британское войско полностью разбито, и Боадицея мертва.
– Хорошо, – болезненно выдохнул Луций, он повернулся к Квинту. – Удивлен, верно? – Ты никогда не ожидал увидеть, как я умираю геройской смертью! – в его слабом голосе послышалась тень горькой насмешки.
Петиллий сделал знак носильщикам, и те осторожно уложили Луция на носилки.
– Уверен, что ты не умрешь, Луций Клавдий, – мягко сказал легат. – Ты будешь жить, и знай, что твой нынешний храбрый поступок искупил все, что ты сделал раньше. Это забыто.
Луций вздохнул, смежил глаза. Носильщики прокладывали путь среди окровавленных трупов. Петиллий и Квинт шли рядом. Неожиданно Луций заговорил снова – Смутно, почти бессознательно.
– Но я сегодня вовсе не сражался. Я выжидал на холме и смотрел, пока не увидел, что легат в опасности, и только тогда я забыл свой страх.
– Знаю, – сказал Петиллий. – Забыто все, что было до убийства вождя триновантов.
– Я патриций. Я из рода божественного императора Клавдия, – продолжал тот, не обращая внимания на слова Петиллия. – Я не был рожден быть простым солдатом в варварской стране. Я был несчастен… полон ненависти и страха… ненависти и страха…
– Молчи! – резко приказал Петиллий, и слабый голос оборвался, хотя затрудненное дыхание все еще слышалось.
В глазах Квинта защипало, при мысли о том, что Луций может умереть, в горле появился ком. Он не пытался понять то смешение пороков, от которых страдал Луций – от себялюбия, от трусости, от высокомерия – весь этот гнойник, который был отсечен одним бескорыстным, храбрым ударом. Он чувствовал только жалость и прежнюю привязанность, ныне очищенную от презрения.
Они уложили Луция на постель из листьев, на краю лощины среди других раненых, лекарь Четырнадцатого легиона осмотрел его рану при свете факела и дал молодому человеку сильного снотворного.
– Думаю, он может выжить, – сообщил он Петиллию, – хотя утверждать слишком рано. Эй! – добавил лекарь, поглядев на Квинта. – Центурион, ты же весь в крови. Это твоя или британская?
Квинт удивленно осмотрелся и увидел, что его левое бедро и нога покрыты сплошной коркой запекшейся крови.
– Я не заметил, – сказал он, хотя и припоминал теперь жалящую боль, которую почувствовал в ноге.
– Заметишь, – сумрачно заявил лекарь, промыв его ногу теплой водой. – Завтра будет как полено. Ты надолго запомнишь эту битву! Ложись-ка рядом со своим другом, пока я тебя перевяжу.
Итак, Квинт улегся на землю рядом со спящим Луцием, и неожиданно ощутил, что рад этому. И он был счастлив. Экзальтация, разделяемая всем измученным войском была слишком глубока для громких изъявлений, и слишком сильна, чтобы ее осознать, и однако некоторых, и Квинт в том числе, подозревали, что этого дня мир не забудет. Римское правление вновь утвердилось в Британии.
Три последующих недели прошли для Квинта как в тумане. Его рана, грязная – впрочем, как почти у всех, – воспалилась. В жару и лихорадке он лишь смутно осознавал, что его перевезли в основной лагерь на другом берегу Темзы и уложили в госпитальной палатке. Различные впечатления мешались со снами о войне, снами о доме и снами о любви, терзавшими его потрясенное сознание.
Он узнал, что Дион с Фабианом целы и невредимы, если не считать царапин и порезов, и приходили повидать его. Узнал, что в его центурии убит только один федерат, и вообще тяжелые ранения чудесным образом редки – почти все они достались штурмовому отряду пехотинцев.
Он узнал, что Луций, лежавший в другой госпитальной палатке, чувствует себя лучше, хотя опасность еще не миновала.
И наконец настал день, когда Квинт проснулся без лихорадки, с интересом взглянул на завтрак, и, шатаясь, уселся, чтобы его съесть. Тем временем в палатку влетел Дион. Он нес тарелку с гроздью спелого пурпурного винограда.
– Ага! Вижу, нам много лучше, – заявил Дион, шлепнувшись рядом с тюфяком, и подсунув виноград Квинту под нос. – Гляди, что я тебе притащил!
– Великий Юпитер, – прошептал Квинт. – Я этого не видел с самого отъезда из Рима. Откуда…
– Корабль с провизией для нас вчера прибыл из Галлии. Он пришвартовался в Лондоне, который мы, между прочим, уже начали отстраивать!
– С грузом винограда! — воскликнул Квинт, и впервые после битвы по-настоящему улыбнулся.
– Конечно, нет. Там только несколько гроздей, предназначенных его превосходительству. Мне случилось быть поблизости, когда их разворачивали… и вот… – Дион выразительно пожал плечами, отщипнул виноградину и бросил себе в рот. – Впрочем, я сомневаюсь, что губернатору в любом случае сейчас будет до винограда.
– Что? – Квинт откинулся на соломенном тюфяке. – Неприятности!
Дион быстро огляделся, прежде, чем ответить. Квинт, как офицер, лежал в углу палатки, несколько в стороне от остальных, и ближайший к нему пациент спал.
– Неприятности по вине самого Светония, – сказал Дион серьезно и очень тихо. – У нас новый прокуратор, Юлий Классицион, прибыл прямо из Рима. Отличный парень, не то что этот жирный мерзавец Кат, заваривший всю кашу с иценами. Я часто носил послания к Классициону, поэтому знаю, каков он.