Он и Я
Шрифт:
– Малышева, – шикнув на сестру, сама слюни распускаю.
Заставляю себя отвести взгляд, но моментально сдаюсь. Вновь жадно таращусь.
– Как думаешь, у него кто-то есть?
– Кто? – не понимаю, к чему ведет сестра.
– Жена? Невеста? Любовница?
– Конечно, нет!
– Конечно, есть!
Внутри меня волна протеста поднимается.
– Ерунда, – сглатываю, стараюсь адекватно звучать. – Он постоянно с отцом… И часто ночевать остается. Разве жена бы такое терпела? – при мысли об этом меня окатывает жгучим жаром.
Каринка щурится и вульгарно чавкает жвачкой.
– И чего ты так раскраснелась, волчица?
– Ничего не раскраснелась… Жарко…
– Угу, – ухмыляется от уха до уха. – Даже если жены нет… Что, он и вечером не отлучается? Пф-ф, чтобы кого-то трахнуть, ему целая ночь не нужна. Сечешь? – надувает огромный пузырь.
Пальцем его протыкаю.
– Все забываю, что ты универсальный эксперт!
– Но-но! Аккуратнее с ближайшей родней.
– Поговори, – бормочу приглушенно, – с балкона тебя сброшу, и по родне.
– Правда задела, значит, – снова лыбится, как полоумная идиотка.
– Ничего не задела… Вали, давай, к себе. Надоела!
– Я-то свалю… А ты что делать будешь?
Не желая смотреть на ее ехидную морду, отворачиваюсь и отхожу в самый угол длинного балкона. Вновь неосознанно Тарского ищу. Он поднимает голову. Приличное расстояние не мешает разглядеть выражение лица – озабоченно хмурится. Поднимая руку, очередную команду отдает. То ли у него проблемы с жестикуляцией, то ли у меня – с распознаванием знаков, не понимаю, что ему нужно.
Машу ему рукой, в надежде, что он, назло Каринке, поприветствует в ответ. Ни черта подобного, конечно же… Слышу со стороны сестры глухой хлопок и тихий булькающий звук. Считаю секунды до того, как эта дурочка хохотать начнет.
Вместо этого застывшую тишину прорезает грубый выкрик Тарского и громкий шлепок валящегося рядом со мной тела.
«Ложись…»
Он горланит: «Ложись».
Едва это понимаю, приседаю и прижимаюсь к теплой плитке. Малышева молодец, быстрее сориентировалась.
– Карин… Каринка…
Почему молчит? И не шевелится? Говорить ведь можно… Шепотом никто не услышит.
– Каринка…
Мысль не успевает сформироваться. От тела сестры ко мне бежит тонкая струйка крови.
Я кричу раньше, чем мозг охватывает случившееся.
4
Пять дней проходят в прогрессирующем коматозе. Трое первых суток из-за успокоительного, которым меня накачивает присланный отцом лекарь. Последующие – остаточно инерционным торможением нервной системы. В полусознательном состоянии нахожусь.
Что творится с тетей Людой – описать трудно. Испытываю облегчение, когда она уезжает после похорон. Нет сил глядеть ей в глаза. Клянусь, в них горит обвинение и сопутствующее сожаление, что Карина погибла из-за меня.
Дикий озноб по коже несется, когда сама об этом думаю. Следом за теткой по каким-то делам в Тверь отчаливает отец. Нет, я не впервые остаюсь одна, но после случившегося душит такое одиночество, невозможно набрать жизненных оборотов и выгрести из мрака оцепенения.
Плохо ориентируюсь, в какое время суток окончательно прихожу в себя. Долго лежу, в надежде вновь отрубиться. Но быстро понимаю, что больше не усну. Выбираюсь из постели. Натягиваю на голое тело шорты и попавшийся под руку широкий свитер. Отодвинув краешек шторы, выглядываю на улицу и застаю ночь.
Когда выхожу из спальни, приставленный у двери охранник без слов следует за мной. Я иду медленно, он, подстраиваясь, держится на пару шагов позади.
Иду на шум голосов, а когда добираюсь до бильярдной, все присутствующие разом исключительно на мне концентрируют внимание. Я же смотрю только на Тарского. Продвигаясь в центр помещения, встаю прямо перед ним.
– Мы можем поговорить?
Ни словом, ни жестом не реагирует. Возможно, сама себя накручиваю, но кажется, что слишком долго взглядом меня сканирует. В животе тугой узел затягивается. Конечности током пробивает. Задерживается на подушечках пальцев покалывающими иголками.
Совершаю глубокий и шумный вдох. Даю понять, что не сдвинусь с места, даже если мне придется целую ночь простоять.
Тогда Тарский перебрасывает Ивану кий и, наконец, идет в мою сторону. Разворачиваюсь и первой начинаю двигаться в обратном направлении, только потому, что иначе он не пройдет между столами. За дверью Таир меня обходит, дает охраннику знак оставаться около бильярдной и так же молча выступает вперед.
Через пару минут мы оказываемся вдвоем на кухне. Очевидно, ночью это единственная нейтральная и относительно уединенная территория.
– Папа надолго уехал?
– Дня на три.
– Почему ты в этот раз не поехал с ним?
– Так надо.
– Будешь оставаться здесь все это время?
– Почти.
Замолкаем. Точнее, я прекращаю задавать вопросы, а в другой форме с Тарским общаться невозможно. Нам не о чем говорить. Нет, эмоции толкают речь, но совсем не ту, которая приемлема с ним.
Однажды Таир сказал мне, что слова – те же действия. Прежде чем болтать, следует думать. Помню об этом и никогда не слушаюсь. Сейчас пытаюсь, и не получается. Злить его не желаю. Он, конечно, не причинит физический вред. Просто… Не хочу ощущать его неприятия.
Без того уже успела в глазах Таира заработать репутацию пустоголовой и избалованной малолетки. И… мне должно быть безразлично. Мне всегда безразлично! Только с ним не получается. От того и творю глупости.
За три года, что Тарский здесь, несмотря на то, что он за день может на меня ни разу не взглянуть, его заботу ощущаю на порядок сильнее, чем отцовскую. Трудно объяснить… Просто обычно это доносят другие люди: «Таир велел тебя забрать со школы», «Таир сказал сегодня не выходить», «Таир сказал до полуночи быть дома», «Без завтрака не поедешь, так Таир распорядился», «Не бесись, Таир убедил Александра Дмитриевича. Пойдешь на свои танцы»… Мелочи, но их так много. А мне хотелось больше внимания. Непосредственно его самого.