Он просто спятил

Панченко Юлия Анатольевна

Иногда Стас добавлял ей в еду снотворное. Когда же она засыпала, Громов ложился рядом, обнимал, перебирал волосы, целовал, водил рукой по гладкой коже. Наслаждался ее теплом.

Он стал напоминать себе извращенца, свихнувшегося фанатика, маньяка, но без нее, без ее тела жить не мог.

Трахал случайных партнерш, былых любовниц, иногда даже проституток, и после таких вечеров зверел. Девицы казались ему скучными и пресными. В их глазах он отчетливо видел алчность, жадность, покорность, готовность на все,

только бы отхватить кусок побольше.

Нашел похожую на нее девчонку, просил одевать вещи Полины, но это была не она: не те глаза, не та улыбка и поворот головы. Не та изящность, не те стоны.

Громов ненавидел себя за слабость, за боль в груди, когда очередная сука кончала под ним, а он думал о Полине.

Это всё - всерьез смахивало на одержимость.

В очередной раз, напившись до розовых слонов, Громов решил убить ее. Просто взять и свернуть тонкую шею, раз и навсегда избавившись от бесконечной слабости, от едкого, давящего чувства, что не давало нормально дышать. Но, едва эта мысль всплыла в нетрезвом мозгу, он громко рассмеялся. Всё это было невыполнимо, невозможно. Легче самому было удавиться, чем сделать ей больно. Осознав это, Громов проклял всех красивых баб до седьмого колена: громко, и весьма непечатно, чем напугал прислугу до продолжительной икоты.

Полина Смирнова тянула из него жилы ржавыми клещами, даже не подозревая об этом. Лежала неподвижно в комнате на втором этаже, пустыми глазами смотрела в потолок, будто видела там небо, а Стас загибался. Ее уход от реальности пугал Громова, заставлял снова и снова пересматривать поступки под разными углами. По сути, он давно забыл, что такое совесть, но сейчас она не просто кричала, она выкручивала руки, орала благим матом, и приказывала отпустить Полину, пока не случилось настоящей беды.

Громов не узнавал себя в зеркале. Вместо самодостаточного, довольного жизнью мужчины оттуда теперь смотрел раненный зверь с седыми висками и затравленным взглядом.

В очередной вечер, раз, за разом целуя ее плечо, проводя рукой по волосам, Стас пытался надышаться: водил носом по шее, прижимался губами к мерно бьющейся жилке пульса, и на долгие минуты застывал, считая сердечное биение.

Провел пальцем по брови, коснулся виска, где просвечивалась бледно-зеленая венка, обнял до боли.

– Что ты сделала со мной? – тихо прошептал ей в волосы.

Ведь он жил до нее вполне счастливо. Красивых женщин ему хватало, равно как и молодых. Хватало денег и статуса, хватало развлечений.

Сейчас же он был готов отдать всё – абсолютно всё, за любовь в ее глазах. Только бы посмотрела осознанно, узнавая. Только бы шевельнулась навстречу и провела рукой по его волосам…

В одно удивительное утро Полина проснулась в своей постели. Огляделась по сторонам, недоверчиво качнула

головой, а потом резко подскочила и громко закричала:

– Ура!

Громов смотрел, как она прыгает по кровати, словно на батуте, и раз за разом повторяет: «Добби свободен, хозяин подарил Добби носок!». От этих слов, от ее радости ему было непереносимо больно. От злости скрипели зубы, руки сжимались в кулаки, но отступать он был не намерен.

Хватит, поигрались и будет. Слишком далеко всё зашло. И он имел в виду отнюдь не уголовный кодекс, нарушение личных прав и свобод, что так бесцеремонно нарушил. Он имел в виду собственные чувства, что разрывали душу.

Пройдет время, и он позабудет эту маленькую принцесску. В груди кольнуло при этой мысли, но Громов отмахнулся – конечно, забудет. Найдет подходящую замену, и все станет на свои места. Лучше так, чем смотреть в пустые глаза.

Провел пальцем по экрану. Отключить камеры было выше сил, и эту маленькую слабость он себе позволил.

Жизнь налаживалась.

Полина восстановилась на работе, снова посещала лекции. Только по вечерам, вместо домашних посиделок на кухне с очередной книгой, шла в парк и оставалась там до полуночи.

У нее появилась собственная лавочка – даже подростки, издали завидев хрупкую фигурку, уступали место и убирали за собой пустые банки из-под пива. Деревянная скамейка, покрашенная зеленой краской, стала любимым местом, где Полина проводила досуг.

Она часто плакала, сидя на жесткой лавке, укутавшись в ночную тишину, как в уютный плед. Больше не страшно было бродить по пустым, влажным от дождя улицам. Что ей хулиганы или другой сброд, когда самое страшное уже взяло, и случилось.

Думала, вспоминала.

Знала, что плакать дома нельзя, ведь Громов обязательно об этом узнает. От этой мысли слезы текли еще горче.

Переезжать раздумала.

Звонила отцу чаще обычного, а при последнем разговоре попросила прощения у его любовницы: за снобизм, и пожелала им счастья. От услышанного, папа на редкость перепугался, задал кучу вопросов, сказал, что прилетит первым же рейсом. Но, Полине удалось отговорить его от этой затеи:

– Это всего лишь хандра и осенняя депрессия, папа, - сказала, утирая соленые борозды с щек.

Прошел месяц.

Философ, набравшись смелости, позвал ее на свидание. От нечего делать, Полина согласилась. Преподавателя звали Сашей, и он был робким, а еще - милым. Они посидели в кафе, съели по порции мороженого, а потом Полина пригласила его на чай.

Темнело рано, когда вошли в квартиру, за окнами уже царила ночь.

Парень вел себя на редкость прилично, и девушка этому радовалась, поскольку приглашение на чай было именно таковым, без подтекста, но, кто знает, что могло прийти в голову влюбленному философу.