Она что-то знала
Шрифт:
– Анютка! Ну ты даешь – из поезда свежа, как черёмуха какая-нибудь! Вы там в Питере в холодильниках часом не лежите?
– Лежим, лежим, по полгода лежим, морда московская…
Борьке было двенадцать, Анне – десять, когда он приехал на месяц к ним на дачу и всем приглянулся: здорово находил грибы, ловко построил шалаш и до упаду смешил собиравшихся в шалаше малолеток анекдотами. Образовалась даже местная игра «в болотного» – кто первый выскочит из шалаша пописать, тот и есть «болотный», проигравший. А однажды, когда они оказались в укрытии одни, Борька по-родственному, без цели соблазнения, вынул крупный кривоватый конец и предъявил сестре в доказательство намечающейся непростоты жизни. «В прошлом году ещё ничего, а в этом – торчит и не пойми с чего», – пожаловался он. Анна вежливо потрогала
– Да! – вещал Борька, руля «фордом». – Жаль, тебя не было! Схоронили деда. Такие речи толкали… Честь и совесть… Уходит эпоха… Все пришли, кто мог, – весь архив, ученики…
– А ты как думаешь – уходит эпоха?
– Дак ушла уже. Кое-какое имущество осталось, и всё. Кстати, дед проявил нечеловеческое благоразумие и написал завещание, по всей форме. Квартиру на Пятницкой нам оставил, представляешь подарок? Она по нынешним ценам тыщ в двести встанет. Я тебя туда отвезу, да? Тебя прописал отдельной строкой – книги по истории, альбомы. Мы ничего не трогали – выбирай что хочешь. Поужинаем сегодня?
– Давай. Где и поесть ещё. как не в Москве-матушке.
– Ага, – обрадовался брат и стал усиленно и сладострастно что-то прикидывать в уме, как все москвичи, выбирающие рабочим утром, где бы покушать вечером.
– Так. Ну, положись на меня – не обижу. Есть одно место…
– На твой вкус, братик. Что на работе?
Боря недавно стал работать в одной конторе чьё существование хоть и не было строго секретным, но и никак не афишировалось: нечто вроде негласной федеральной компьютерной полиции, в помощь официальным органам, которые, как и все госдинозавры, не справлялись с катастрофически изменчивой ситуацией.
– Знаешь, вот чуть не впервые в жизни – то, что надо. Вот только не могу просечь одну хитрую гадюку, я ж её и нашёл. Видно, давно действует, и по уму – снимает в момент операций чуть-чуть, ну там пятьдесят, сто единиц. Кому нужно такое отслеживать? А у неё, у гадюки, в месяц несколько штук копится спокойно. Следы заметает намертво – вот кто бы это был, а? Ты сама знаешь, наши юноши – беспредельщики, как взломают сокровищницу – так гребут золото, пока не упадут на пороге. Кино, блин! Нет, это не юноша. Неужели старый кто-то нарисовался, из бывших?
– А если ты найдешь, кто это, её арестуют?
– Знаешь, если я её – почему её, кстати? – её, его, все равно, если найду – пойду учиться и в ножки поклонюсь. Эта ж гэний, ну!
Расположившись в квартире деда Андрея – четвертый этаж во дворе старого дома на Пятницкой, вход через крохотную кухню-прихожую в единственную большую комнату – Анна, умывшись и с удовольствием полистав отличные книги, позвонила Марине Фанардиной.
Марина была известной, но не знаменитой актрисой: до большой славы чего-то не хватило – не то воли, не то удачи, не то спроса на её причудливый женский тип. Среднего роста, субтильная, пронизанная острыми злыми нервами, с огромными синими глазами и слегка искривлённым маленьким ртом, с напевной, сладко-шелестящей речью, временами срывающейся в пронзительный крик раненой птицы, она была на месте в ролях декадентских певичек, заграничных шлюх, мещанок-вредительниц и классических нехороших женщин. Это амплуа обеспечивало ей прочное, но никак не главное место на сцене и экране. Однако в быту Марина процветала: с каждым мужем прирастало имущество, причём оставленное добровольно. При мысли о суде с Мариной, даже при самом имени «Марина», мужья вздрагивали. Когда её спрашивали о личной жизни, Марина весело отвечала: «Да вот, четвёртого (пятого, шестого) мужа доедаю!»
Марина никогда не испытывала никаких сомнений в полном и абсолютном превосходстве не своего пола, но себя лично. «Возможно-возможно, – любила говорить она, – что мужчины в среднем умнее женщин в среднем, хотя я, ей-богу не понимаю, что бы это значило. Но – допустим. О-ля-ля,
Она не только не любила мужчин, но не испытывала к ним ни малейшего эротического влечения и никогда ничего особенного не чувствовала ни с одним из них. При этом ей всё-таки было интересно с ними. Чара же в ней была густая и самая настоящая: не от Богини-Матери, томимой жаждой слияния и размножения, но от той, чьего имени мы не знаем, от проклятой Неизвестной, от насмешливой Незнакомки, от сине-лиловых туманов, выматывающих душу, от лунного воя и гибельного трепета ночных бабочек…
Анна представилась и услышала в ответ: «Фью-фью-фью… Яшечка говорил, да-да-да… Ну так что, кошечка моя, вы когда приехали? Агу. А когда уезжаете? Оу-оу. Сегодня „Бешеные деньги», я мамашу играю, вам это совершено ни к чему. Мня-мня. Приходите завтра на „Трамвай «Желание»”, забористая пьеска… Ах, знаете? Уильямса читали? Вы что – образованная, что ли? Ту-ту-ту, голубка моя, я отвыкла от грамотных людей… Одно место на фамилию Кареткина, пум-пум… хотите два? Ладненько. Анна Кареткина – смешно. Почти Анна Каренина. Нормальная ролька, но аб-со-лю-ман не моя. И потом заходите, йес? Счастливенько, лапуля…»
Театр имени…фью-фью-фью, продолжим мы в манере госпожи Фанардиной… не лучше ли будет нам назвать его Театром имени Театра? Да, именно так мы и поступим, и целее будем. Театр имени Театра никогда не был освещен грозовой молнией настоящей, исторической славы, но жил и наполнялся зрителем. Своего оригинального лица Театр имени Театра не имел ни в какие эпохи: погоду в нем делала крепкая театральная рутина, в которую время от времени врывались бунтарски настроенные режиссёры, пытавшиеся свернуть рутине шею. Их спектакли (обычно один или два) оставались приличным надгробным памятником революционным настроениям и долго сохранялись в репертуаре. «Есть пьесы такие слабые, что никак не могут сами сойти со сцены», – сострил как-то Ежи Лец. Вот и многие спектакли Театра имени Театра сами не могли сойти со сцены. При этом обнаруживались удивительные вещи. Подобно многим тенденциям моды на дизайн, театральные тенденции повторяются в некоем собственном алгоритме, и, если не выбрасывать театральную вещь сразу, как сменилась мода, через некоторое время начинаются чудеса. Большинство театров, чуть меняется поветрие, немодный спектакль выкидывают. Но не таков был бессменный руководитель Театра имени Театра, народный артист СССР Вадим Муранов. Он не спешил.
Он не спешил, а поэтому сляпанный в самом начале перестройки спектаклец «Мои соседи» по чудовищной колхозной комедии провинциального автора, возникший только из-за того, что надо было куда-то девать народную артистку Алевтину Ерыкалову, шёл двадцать лет, и конца ему было не видать. Раздражавший когда-то сентиментальностью и наивным острословием, спектакль постепенно становился антиквариатом. Люди заходили в уютный, немного облезлый зальчик Театра имени Театра и обалдевали от того, что на сцене продолжалась марсианская советская жизнь, тогда как на улице её давно и след простыл. В последние годы на «Моих соседях» стоял рёв, хотя вместо покойной Ерыкаловой агронома Печникову давно играла заслуженная артистка Иванайлова. Что говорить тогда о «Бешеных деньгах» Островского! Они шли уже лет тридцать, то слегка затухая, то возобновляясь, и жизнь, сражённая столь неколебимым постоянством, начала подыгрывать театру: происходящее в русском быту и нравах двадцать первого века стало подделываться, аляповато, но упорно, под комедию века девятнадцатого…
Пятнадцать лет насчитывал и “Трамвай „Желание»”, поставленный, конечно, специально для Марины Фанардиной. Она тогда снялась в костюмном сериале из прошлой жизни, в роли интриганки полусвета, а также сошлась с человеком, которого друзья звали ласково: Валя Гроб. А он был на деле Валерий Гробенко, и хотя в душе У него бушевали русские грозы, она, душа, во время своего краткого русского отпуска всё-таки тянулась к прекрасному, поэтому, прежде чем успокоиться в гробу, Гроб успел оплатить дивные платья героини «Трамвая» и часть декораций. Всё сохранилось в лучшем виде. Муранов был рачителен и бережлив.