Она и всё остальное. Роман о любви и не только
Шрифт:
«Всё же у каждого человека, – думал Антон, – есть кроме обязательного ещё и заповедное».
На выставке было полно и знатоков, и просто любопытных. Недавно вышли мемуары Шпеера, они сразу стали бестселлером. Шпеер в тюрьме тайком вёл свой дневник, вёл все двадцать лет. Рассказывал прежде всего про Гитлера как своего покровителя. Не скрывал восхищения, ужасался этому и продолжал свои свидетельства об исключительности этого человека.
Выставленные гипсовые макеты составляли целый город, квартал за кварталом. Антон двигался за Магдой сквозь этот призрачнобелый
Это был замысел гитлеровского безумия. Магда видела другое – величественные ансамбли, безупречные пропорции, свидетельство мощи Третьего рейха.
Шпеер недаром продал себя, считала Магда. От всей эпохи нацизма в истории, наверное, уцелеют Гитлер и Шпеер.
– Гитлер – это точно, – соглашался Антон.
– Почему вы так считаете?
– Люди такого масштаба хорошо сохраняются в истории. Нерон, Савонарола, Герострат, Сталин, Малюта Скуратов – память о них куда прочнее, чем о тех, кто облагодетельствовал человечество, как Пастер или Фарадей.
Магда познакомила Антона с одним из организаторов выставки: «Господин Краузе, наш замечательный историк». Седой высокий старик настороженно спросил, как гостю нравится выставка. Антон сказал, что она весьма интересна. Во всех затруднительных случаях он пользовался этой фразой. Господин Краузе обрадовался. Он, вернее, они хотели показать, что во времена нацизма были художники достаточно самостоятельные, и нельзя замалчивать их творчество.
– Господин Краузе был лично знаком со Шпеером, – пояснила Магда.
– Да, мне повезло.
Грандиозность проекта «Столица мира» не восхищала Антона, он никак не мог представить себя стоящим перед этими гранитными громадами, они казались ему бесчеловечными. Краузе твердил, что эти проекты должны были превзойти всё, что до сих пор сооружало человечество. Начиная от египетских пирамид и библейского Иерихона вплоть до американских небоскрёбов. Война не остановила строительство. Шпеер успел реализовать кое-какие свои замыслы, этот город был мечтой фюрера. Вот и портрет Шпеера рядом с Гитлером, а вот они втроём на прогулке: Гитлер, Геринг и Шпеер. Тут фюрер и он – оба склонились над листами эскизов – трогательная пара.
Краузе рассказал, как Гитлер когда-то пытался стать архитектором.
– Все они вначале хотят быть другими, – напоминала Магда. – Геббельс – несостоявшийся писатель, Черчилль – несостоявшийся художник, Сталин – несостоявшийся поэт, Гиммлер увлекался агрономией.
Магда, перечисляя одного за другим правителей XX века, заключила: «У каждого из них в глубине души томилось несостоявшееся. Как ни странно, всех их можно считать неудачниками, хотя они не допускали мысли об этом».
– Несчастная любовь фюрера, – продолжал Краузе, – наверное, единственное человечное, что оставалось в нём.
У Антона было правило – не прерывать собеседника, дать ему выговориться. Краузе говорил увлечённо, пытаясь убедить Антона в своей правоте.
– Да, Гитлер был никаким архитектором, зато он вызвал из небытия талант Шпеера. Вы согласны?
Антон наморщил лоб, смягчая свой ответ:
– Я бы не хотел жить в таком городе. Слава богу, что «Столица мира» не состоялась.
– А мне жаль! – воскликнул Краузе. – Боюсь, что вы перечёркиваете всё, что связано с Гитлером. По-вашему, он не был способен ни на что хорошее. Но архитектура существует вне политики.
– Гитлер – это не политика, это несчастье Германии.
Краузе задумчиво посмотрел на него:
– По-вашему, Мефистофель не может делать добро?
Ответил Антон не сразу, это был хороший вопрос.
– Вы знаете, если положительное число умножить всего лишь на минус единицу, то число станет отрицательным, любое число. Мефистофель – это минус единица.
Когда они выбрались на улицу, уже стемнело. Фонари ещё не зажигались. Светила реклама, витрины. Они свернули с бульвара в кварталы Старого города. Нормальные дома прежних веков. Маленькие кафе. Террасы. Цветы на балконах. Уютные лавочки. Магда выбрала ирландский бар, где её знала хозяйка. Сели за столик у камина, украшенного бронзовыми грифонами.
Уселись друг против друга, и Магда стала его допрашивать о выставке. Её влекла загадка Шпеера. Для неё он был самым любопытным объектом среди гитлеровских заправил. Талантливый архитектор, потомственный интеллигент, образованный, то, что он купился на заказ колоссального размаха, – понятно, но дальше… В течение двадцати лет тюрьмы не осознать, кому он служил, перед кем преклонялся. Вспоминал, вспоминал – и так и не признал свой грех. Вроде каялся, но не раскаялся. Она по памяти цитировала его дневники. Писал он для себя. Сокровенные размышления, наблюдения год за годом…
Одиннадцать месяцев шёл Нюрнбергский процесс. Перед Шпеером сложилась всемирная картина преступлений гитлеровских заправил. Во всех подробностях. Каждого из соумышленников Гитлера, в том числе и Шпеера. Шпеер был единственным, кто в заключительном слове не уклонился, взял на себя ответственность за то, что творила власть нацистов. Было ли это раскаянием? Магда не могла понять. Другие преступники не признали своей вины, а он признал. Но ни в его дневниках, ни в книге воспоминаний раскаяние не продолжилось. Куда оно делось?
Возможно, это было сделано по совету защитника, ради спасения от виселицы, предположил Антон.
Постепенно его заинтересовал этот Шпеер. Вернее, не столько он, сколько вопросы, которые так мучили Магду. С чего это так её волнует? Только ли как автора будущей книги? Природа злодейства? Зависть? Тщеславие?
Он перебил свои размышления, вдруг вспомнив, как его мать страдала от того, что не стала певицей. У неё был хороший голос, если бы поставить его, ради этого, говорила она, пошла бы на всё. Сделала бы аборт, он, Антон, не появился бы…