Они не пройдут! Три бестселлера одним томом
Шрифт:
— Не курил, — подтвердил пехотинец. — Просто если так дальше пойдет — и не попробую.
Натрусив на кусок газеты щепоть махорки, юноша попытался скрутить папиросу и чуть все не рассыпал.
— Дай-ка сюда, — нетерпеливо сказал Петров.
Ловко свернув самокрутку, он заклеил ее языком и отдал младшему лейтенанту.
— На.
Щелкин сосредоточенно взял папиросу, несколько секунд смотрел на нее, потом крякнул:
— А огоньку дайте? Пожалуйста…
Петров, которого все это начало забавлять, вытащил коробок спичек и зажег одну, прикрывая ладонями. Щелкин, видно, подражая своим бойцам, наклонился к огню, с папиросой в зубах, и с силой втянул воздух…
— И что еще ты не пробовал, родной? — спросил танкист, забирая у кашляющего юноши самокрутку. — Придется вместо тебя смолить.
Он смотрел на пустое шоссе, убегающее через поле за холмы, из-за дальнего леса поднимались столбы дыма — похоже, штурмовики, прошедшие рано утром над его танками, что-то подожгли.
— Ффу-у-у, и что за удовольствие, — отдышался Щелкин. — Товарищ старший лейтенант, ну, может, я двоих отправлю — они его донесут…
— Куда донесут? — еле сдерживая раздражение, повернулся к пехотинцу Петров. — Вы и без того сутки тут плутали. Мне им что, сказать: «Штаб бригады — там»? А нарвутся на немцев? Все, это приказ.
Щелкин готов был возразить, но последние слова старшего лейтенанта привели его в чувство. Он поглядел на дорогу, на укрытые среди деревьев «тридцатьчетверки», на своих бойцов, которых уже растолкали пулеметчики. Наверное, он прикидывал, на сколько смогут задержать наступающих немцев три танка и одиннадцать красноармейцев.
— Есть, — ответил он наконец.
— Пойдем, — приказал комвзвода.
Оба командира подошли к машине Петрова, и старший лейтенант негромко позвал:
— Вася… Осокин!
Люк механика, прикрытый по краям брезентом, поднялся, и из темноты выглянуло серьезное лицо мехвода.
— Есть!
— Вася, дай мой ватник.
Если водитель и удивился такой просьбе, виду он не подал. Осокин скрылся в танке, и через некоторое время из люка высунулась ватная куртка — перемазанная грязью и маслом. Петров расстегнул ремень, снял портупею и скинул полушубок:
— На, держи.
Щелкин неуверенно принял новенький полушубок.
— Осокин, брезент!
Водитель вздохнул и снова начал копаться в танке, послышался возмущенный возглас Безуглого, и механик подал командиру третий кусок брезента, который он раздобыл неведомо где вдобавок к двум штатным.
— И это, — старший лейтенант бросил брезент на руки Щелкину, — укутайте его, укройте, ночью положите к костру, но пока обстановка не прояснится, эвакуировать его не сможем.
— Есть.
Старший лейтенант быстро надел ватник. Тяжелая куртка, остывшая в танке, холодила тело через гимнастерку, но если натянуть поверх нее шинель — будет почти тепло. Нельзя сказать, чтобы в последние два дня сильно морозило, но если сидеть неподвижно в башне, тепло уходит. Петров подумал, каково пехоте в окопах, и вздрогнул.
— Слушай, младший лейтенант, а ты сам откуда будешь? — спросил комвзвода, застегивая пуговицы.
— Из Алма-Аты, — ответил через плечо Щелкин. — А вы?
— Давай на «ты», — сказал Петров, натягивая рукавицы. — Меня Иваном зовут. Потому что из Иваново.
— А я — Виталий, — кивнул командир пехотинцев и зашагал к своим окопам.
Петров залез в танк. В машине было холодно, но хотя бы не дуло.
— Полушубок раненому отдал? — спросил снизу радист.
— Да, — коротко ответил старший лейтенант.
— Я так и думал. Шинель на ватник надень — теплее будет.
— Вот без тебя бы не догадался.
Минут тридцать сидели молча, потом Безуглый, которому, похоже, тишина стала невмоготу, сказал:
— Как под Орлом прямо.
Это ожидание и впрямь было похоже на то, трехнедельной давности, — шоссе, засада, томительно тянущиеся часы. Но теперь на позиции были только три «тридцатьчетверки», а всей пехоты — десять человек.
— Да… Почти.
Безуглый понял, что командир к разговору не расположен, и умолк. Петров медленно поворачивал перископ, осматривая поле и шоссе. На дальнем гребне показалась черная точка, и старший лейтенант почувствовал, что по спине ползет знакомый холодок. Точка скатилась вниз, за ней показалась вторая.
— Приготовиться, — скомандовал он.
— Что там? — спокойно спросил Осокин.
— Мотоциклисты, — ответил командир, — разведка. Протасов, осколочный.
Наводчик открыл тяжелый затвор и зарядил орудие, затем с усилием потянул его вверх. Затвор с лязгом стал на место.
— Безуглый, вызови комбата, — приказал старший лейтенант.
Всего он насчитал четыре мотоцикла — в общем-то ерунда, хуже было то, что сразу за ними показались два маленьких приземистых броневичка. На броневичках могло быть радио, а значит, бить их следовало первым снарядом, иначе могут сообщить, откуда стреляют. Во взводе рация стояла только на танке Петрова, остальным придется действовать на свое усмотрение в соответствии с отданными перед боем приказами. Приказы были очень простыми: первым открывает огонь командирская «тридцатьчетверка», Луппов бьет по замыкающим, Лехман по середине. Оставалось решить главный вопрос: стоит ли раскрывать засаду ради того, чтобы уничтожить четыре мотоцикла и два бронеавтомобиля.
— Безуглый, связь есть? — спросил командир.
— Связь есть, но она не работает, — невозмутимо ответил радист.
— Ты что, охренел? — рявкнул старший лейтенант.
— Далеко, я же говорил, — объяснил сержант. — Не могу вызвать. Тогда получилось, а сейчас — может, они машину передвинули.
Петров понял, что решение придется принимать ему.
— Ладно, — пробормотал комвзвода.
Старший лейтенант чуть довернул башню, так, чтобы держать под прицелом ближние пятьсот метров шоссе. Если немцы сунутся в рощу — он откроет огонь. Если поедут дальше — засада их пропустит и будет ждать противника посерьезней. Пятьсот метров… Мотоциклы остановились, за ними на гребне холма затормозил броневик, из маленькой плоской башенки вылез гитлеровец и встал на крыше машины. Судя по всему, он рассматривал рощу в бинокль. Второй бронеавтомобиль остался за обратным скатом — невидимый, неуязвимый. Немецкие разведчики расположились так, чтобы русская засада, если она укрылась в этом леске, не могла поразить обе машины одновременно. Они шли на этот риск осознанно, провоцируя на выстрелы, видимо, уверенные в том, что советские орудия или танки не смогут поразить их первым снарядом. Умелые, храбрые волки, ветераны боев в Польше и Франции, они вызывали у Петрова лютую, до зубовного скрежета, ненависть. И от того, что старший лейтенант признавал отвагу и мастерство противника, злоба его становилась только сильнее. Он знал, что эти парни в серых, мышиных шинелях точными выстрелами, обдуманным натиском забрали жизни тысяч и тысяч его товарищей, не дав им опомниться, принять решение. Петров слышал о таком понятии: «уважение к противнику», однако не мог применить его к себе. Он был готов уважать немцев, но только мертвых, в разбитых, сгоревших танках, раздавленных гусеницами. Такие немцы вызвали бы у комвзвода и сочувствие, и почтение.