Они штурмовали Зимний
Шрифт:
— Ишь как оборачивается: вас выпускают, а мы за решеткой остаемся, — помрачнев, сказал Иустин.
— Не печалься, и до тебя очередь дойдет, — успокаивали его уходящие. — Скоро и анархистов попросят.
— Да какой же я, к черту, анархист, если делаю и говорю то же самое, что и вы?
— Что правда, то правда. Давно бы тебе пора к нам, к большевикам, переходить.
— В общем не тревожьтесь, ребята, ежели вас не выпустят, то мы такую бучу на воле поднимем, что они не возрадуются, — пообещал на прощание Проняков. — На всякий случай дайте-ка адреса, — может, к вашим зайду,
К вечеру в больших общих камерах осталось по пять — шесть человек. Заключенные, как тени, бродили по коридору, надеясь, что, может быть, и их вызовут, но коридорные молчали.
— Видно, на завтра отложили, — сказал Кокорев. — Пошли спать.
На следующий день в контору вызовов больше не было. «Заложниками нас оставили», — решили заключенные.
Днем пришли газеты. Василию удалось купить «Новую жизнь» и «Рабочий», а Иустину достались «Биржевые ведомости». Став ближе к свету, они оба внимательно вчитывались в статьи и заметки, желая понять, что же творится на воле. Наткнувшись на сообщение о том, что рабочие Обуховского завода, «Анчара», «Старого Лесснера» требуют немедленного освобождения всех, кто был арестован в июльские дни, Василий повеселел.
«Наши действуют, — думал он. — Наверное, по заводам ездят и на митингах выступают».
— Чудеса какие-то! — вдруг воскликнул Тарутин. — Буржуйская «Биржевка» матросов хвалит!
–
И он вслух прочитал заметку о прибытии в столицу пяти тысяч кронштадтцев:
«Вчера Петроград впервые после революции увидел дисциплинированные части. Это были стройные колонны кронштадтских моряков. На эти части Врё-. менное правительство может положиться в своей борьбе против изменников революции».
— Значит, кронштадтцы стали нравиться? Здорово получается! — с презрением сказал Тарутин, — Хорошо, что я вместе с ними не позорюсь. Лучше — в тюрьме сидеть, чем в пай-мальчики попасть!
В других же заметках сообщалось, что войска мятежников все ближе и ближе подходят к Петрограду.
Виталий Аверкин несколько дней готовил группу агентов для разыгрывания восстания, но когда накануне празднования он поздно вечером явился к брату, тот вдруг сказал:
— Завтра ничего не будет… воздержимся. Людей пока не распускай, — пригодятся. Очередная истерика! Керенский, который знал о заговоре в Ставке, сделал неожиданный фортель: выслушав бывшего обер-прокурора Львова, пришедшего предъявить ему требования Корнилова, он вдруг решил стать разоблачителем. Попросил Львова прийти попозже, а тем временем от его имени связался телеграфно со Ставкой, выяснил намерения Корнилова; затем подсадил в соседний кабинет для подслушивания помощника главного начальника милиции и, при вторичном разговоре, арестовал Львова. Потом явился на заседание Совета министров и потребовал для себя чрезвычайных полномочий. Произошло идиотское недоразумение. Надеюсь, через день — два выяснится. Ты жди.
— Кто же нам теперь платить будет?
— Выдай агентам из своих по полсотни.
— А если Корнилов не победит?
— Наша жизнь с тобой вроде картежной игры. Вот тебе двести рублей, прибавь свои и... пошли ва-банк. Надо рисковать.
Виталий выдал агентам деньги, а те от скуки в два вечера пропили их.
Пьянствовали в столичных ресторанах и офицеры, засланные из Ставки в Петроград. Все они ждали сигнала, а его все не было.
В последний день августа Всеволод вызвал к себе Виталия и приказал:
— Распускай всех. Мы ни к чему не готовились… Понял?
— А если они бучу поднимут, деньги потребуют?
— Отделывайся, как сумеешь. Меня в эту рию не впутывай.
— Что же случилось?
— Мятеж подавлен. Крымов, который довел свой конный корпус до Луги, застрелился. Во всем повинны большевики, они разложили не только донских казаков, но и «Дикую дивизию». Я не знаю, как Керенский из всего этого выпутывается. Он вооружил и поднял опасных для себя людей. Пусть-ка теперь попробует их утихомирить! В общем, ликвидируйся… Чтобы никаких следов. Мы продолжаем работать на старого хозяина.
Глава двадцать третья. ГОЛОДОВКА
Требования заключенных, протесты на воле и тревожная политическая обстановка заставили прокуратуру зашевелиться — предъявить «июльцам» обвинение. Подготовлено оно, конечно, было наскоро, на основании показаний весьма сомнительных свидетелей. Но другого выхода у Временного правительства не оставалось: надо было хотя бы как-нибудь опорочить большевиков, сыгравших главную роль в подавлении корниловского мятежа и завоевавших небывалое доверие в народе.
Первого сентября обвиняемых начали вызывать в канцелярию тюрьмы для ознакомления с общим материалом предварительного следствия. Кокорев, Лютиков и Шурыгин попали в одну группу с оставшимися моряками.
Следователь первым делом ознакомил обвиняемых с постановлением правительства от шестого июля о привлечении к судебной ответственности «всех участвующих в организации и руководстве вооруженным выступлением против власти».
Моряки и путиловцы выслушали его спокойно; только один из них спросил:
— Скажите, пожалуйста, а почему не всех демонстрантов арестовали? Тюрем не хватило, что ли? — Заметив, что шутки в тюрьме неуместны, следователь насупил брови и монотонным голосом стал зачитывать общую формулу обвинения, а затем показания какого-то прапорщика Ермоленко, якобы переброшенного немецким командованием на фронт Шестой армии для агитации против войны. Ермоленко при аресте якобы заявил, что Ленин пропущен германцами в Россию с тем же заданием.
— Ложь! Мы не желаем слушать эту гнусную клевету, — возмутились матросы.
— Спокойней, спокойней, господа, — повысил голос следователь. — Вы обязаны выслушать до конца.
Все остальное он читал скороговоркой, словно боясь, что его снова перебьют и не пожелают больше слушать. Закончив, вытер со лба пот и спросил:
— Какие у вас есть дополнения? Поднялся матрос с «Гангута».
— Не признаю прочитанного, — сказал он. — Потрудитесь предъявить копию следственного производства, а к этой тенденциозной чепухе нам добавлять нечего.
— Точно, — поддержали его другие моряки. — Грязновато работаете. Не хорошо, господин следователь!