Они живут рядом со мной (сборник)
Шрифт:
Пчеловод молча принял мои условия, и вечером я снова перебрел речку и поднялся к знакомой избушке.
Хозяин избушки ждал меня, но встретил на этот раз как-то странно и, пока не рассказал до конца обо всем, что произошло здесь после моего ухода, глаз от земли не поднял…
Проводив меня, пчеловод решил отдохнуть. На случай, если медведь все-таки придет, он лег не в избушке, а прямо на пасеке, вытащив из избушки кровать. Заряженное ружье стояло рядом, у кровати. И если бы зверь соображал, что к чему, то на этот раз пчеловод, пожалуй, остался бы и без ружья.
К счастью, ружье медведю не потребовалось — двустволка так и осталась на своем месте, а вот улей прямо
Пропажу пчеловод обнаружил не сразу. Когда проснулся, все вокруг было так же тихо, как и полчаса тому назад…
Я слушал рассказ, посмеивался в душе, а вслух подвел выгодный для себя итог:
— Итак, мы с вами квиты. Я-то хоть не проспал улей…
С этим мы и расстались до следующего утра. Я честно дежурил всю ночь до утра возле избушки. Медведь в этот раз не приходил. Да и не надо ему было приходить в эту ночь — он только что как следует закусил и теперь где-то отдыхал или же заедал сладкий мед кислой лесной ягодой. Теперь зверя следовало ждать только на следующую ночь…
Пожалуй, мое пятое дежурство мало чем отличалось от прежних ночных вахт на пасеке. Со мной опять была моя собака на случай, если ночью поднимется ветер. Я так же зарядил ружье пулевыми патронами и приготовил фонарь. Только на этот раз стекло из окна я не выставил и за столиком у окна не сидел — закрыв собаку в избушке, я занял боевой пост прямо на крыльце…
Так же, как вчера и позавчера, солнце ушло за горы сразу и сразу же вслед за солнцем опустился на пасеку густой сумрак. Так же разом исчезли сороки и дрозды, а в наступившей тишине в кустах у кучи мусора негромко завозились мыши.
Ожидание шорохов, ночных далеких и неясных звуков стало для меня за прошедшие четыре ночи опять столь привычным, что я без особого напряжения, без особого труда готов был тут же уловить любой голос ночной тайги. И я не удивился, не вздрогнул, когда за кустами у омшаника, где позапрошлую ночь таился пчеловод, раздался негромкий, глухой шорох.
К пасеке подошел медведь. Он был совсем рядом. Нас разделяла лишь полоса кустов, полоса черемухи, частого березняка, шириной метров в пятнадцать. Медведь вышел к крайним ульям. Эти ульи я не мог видеть с крыльца. Я подождал, услышал новый шорох и легкий стук крышки улья — зверь подошел к улью, в темноте отыскал крышку и легонько подцепил ее лапой. Сейчас он снимет крышку и вытряхнет рамки. Я ждал, но удара крышки о землю так и не услышал… Неужели он не станет ворошить улей здесь, а унесет его в лес?..
Я осторожно взял ружье, взял в левую руку фонарь и тихо поднялся с крыльца. На ногах у меня были легкие резиновые тапочки. Тапочки не выдавали моих шагов… Шаг, еще шаг. Сейчас я доберусь до кустов. Зверь окажется совсем рядом. Я замер и услышал новый шорох, а вслед за ним глухой утробный звук, будто медведь только что проглотил застрявший в горле кусок. Я включил фонарик…
Желтое пятно света схватило улей и темный живой бок большого зверя… Медведь, пожалуй, не сразу понял, что произошло. Он только что не спеша выедал из рамки соты и, наверное, не думал, что ему кто-то помешает… Большая широкая голова качнулась к свету. Увидел ли он меня в темноте, ослепленный фонариком? Я громко и зло произнес какое-то замысловатое ругательство, и тут же из ружейного ствола громовым выстрелом вырвался в ночное небо короткий плеск огня. Зверь качнулся назад и, с треском ломая кусты, бросился в сторону. И тут же еще один выстрел рявкнул вслед перепуганному медведю.
Эхо выстрелов еще не успело высоко подняться над ночной пасекой, как сзади меня с грохотом отскочила в сторону дверь избушки, и на свободу вырвался мой пес. И долго еще слышал я через ночь и тайгу бешеный лай собаки — собака в темноте гнала в горы оплошавшего зверя.
Когда рассвело, я внимательно осмотрел место происшествия и шаг за шагом восстановил все события прошедшей ночи…
…Медведь вышел на пасеку как раз в полночь. Вышел осторожно, но шел прямо, а не таился в кустах. Подошел к крайнему улью, подцепил лапами крышку, снял ее, но не отшвырнул в сторону, а тихо опустил на землю — поэтому и не слышал я удара крышки о землю… Затем медведь приподнял улей и аккуратно вывалил из него рамки с медом. Как уж умудрился зверь неслышно вытряхнуть рамки из деревянного ящика, не знаю, только никакого стука не было и здесь. Выедал соты из рамок разбойник тоже очень тихо, не урчал и не ворчал. Здесь-то и уперся в медвежий бок луч моего фонарика.
Медведь успел ухватить зубами соты лишь в одной-единственной рамке. Остальные рамки были целы, пчелиная матка была на месте. Я поднял и поставил улей, опустил в магазин рамки, собрал всех пчел и закрыл улей крышкой — следов преступления на пасеке не оставалось.
След пули в стволе дерева я затер глиной, чтобы он не бросался в глаза, и отправился в лес вслед за медведем. На этот раз след зверя отыскать было просто. У перепуганного как следует медведя обычно тут же начинается «медвежья болезнь» — расстраивается желудок. Подвел слабый медвежий живот и этого разбойника, и я стал даже опасаться, не помрет ли он со страху. Говорят, и такое бывает…
О выстрелах в ночное небо и об улье, который свалил медведь, я, разумеется, не рассказывал пчеловоду, но постарался заверить его, что медведь сюда больше не придет, ибо, как утверждал я, зверь ранен, и видимо сильно. Пришлось соврать и дальше, будто я ходил за медведем далеко в горы и видел следы крови — кровь, мол, была темная, а раз так, значит, пуля повредила внутренности. А при таком, мол, ранении зверь не будет жить — жалко, конечно, что не досталось нам ни мяса, ни шкуры, но что поделаешь — ночь была очень темная и выцелить, мол, точно не удалось…
То ли желая верить, что пасека наконец избавлена от медведя, то ли еще почему, но только принял пчеловод всю мою ложь как чистую правду, и мы расстались с ним хорошими друзьями.
Жил я на Алтае до самой осени, до той поры, когда в горных кедрачах вызрела и стала опадать кедровая шишка. К этому времени все медведи переселились в кедрачи и до следующей весны позабыли дороги к пасекам. Был я в гостях у своего знакомого пчеловода перед самым отъездом и с его слов могу передать, что после тех двух выстрелов, которые прогремели над головой у медведя, никакие звери на пасеку больше не заглядывали… А может быть, тот медведь действительно помер со страха?
Я нередко навещал речку, что протекала неподалеку от пасеки, часто поднимался вверх по реке, по той самой тропе, по которой раньше медведь-разбойник спускался с гор за медом. И на этой тропе почти до самой осени встречал я знакомые медвежьи следы, только теперь эти следы редко вели в ту сторону, где не так давно был проучен дошлый алтайский мишка.
Вот и весь мой рассказ об алтайском медведе, с которым свела меня судьба летом 1974 года на склонах Тигирекского хребта. Хоть и жалею я, что пришлось мне все-таки брать в руки ружье и воспитывать зверя, что не выпало мне встретиться с ним по-хорошему и как прежде, в Архангельской тайге, сказать и этому медведю доброе: «Здравствуй, мишка», но это уже не моя вина и не мое открытие, что мирный, покладистый зверь чаще встречается там, где к нему с достойным уважением относятся люди…