Онлирия

Ким Анатолий Андреевич

России в прошедшей человеческой истории дано было стать самой большой державой мира; самой великой – и самой несчастной… А местность эта, покрытая лесами и озерами, называется Мещерой. А вон там, на открытом месте возле самой воды, там когда-то стоял чудный недостроенный дом… Розовые керамические блоки пошли на облицовку первого этажа, второй был деревянным.

Сверкающая крыша под белым металлом сияла и слепила отраженным солнцем того, кто издали смотрел на него… Ах, Френсис! Это был мой дом, я когда-то начал строить его на этом озерном берегу и уже подвел под крышу… Но вскоре демоны обрушили крышу над самою Россией. Они разогнали из страны по миру лучших музыкантов и художников. И мне пришлось уехать, Френсис, потому

что тем бесам, которые восторжествовали здесь, не нужен был певец с таким уникальным голосом, как мой бас-профундо. И за несколько лет до начала времени ИКС я уехал в Германию, где была у меня древняя родня, с которою мои российские предки-немцы не прерывали связи со времен Екатерины Великой… Я когда-то мечтал прожить жизнь здесь и быть похороненным на местном кладбище, которое располагалось вон с той стороны озера, где виднеются эти белые березы… Да, кладбище было там… И вместо этого попал я, наверное, в танжерские братские могилы, куда власти бросали тела погибших летателей, со всех концов мира приезжавших на Гибралтар учиться бескрылому полету. В газетах и по телевидению марокканские и испанские власти в те дни, ты помнишь, беспрерывно объявляли, предупреждали и предостерегали о недобросовестных учителях-самозванцах, о массовых перелетах через Гибралтар, заканчивавшихся весьма плачевно, представляли фотографии и телерепортажи о тысячах смертей незадачливых левитаторов, о грандиозных – на километры, – рвах с захоронениями погибших…

– Ты полагаешь, что тебя положили в братскую могилу у Танжера?

– Другого предположения, Френсис, я сделать не могу.

– Хотелось бы и мне знать, где находится моя могила…

И только высказал свое пожелание Френсис Барри, как перед нами прямо из воздуха начал сгущаться, вначале прозрачный и как бы свитый из жгутов, словно сырой яичный белок, некий новоявленный субъект. Мы с американцем молча ждали, пока субстанция воскрешаемого окончательно сгустится и цвета ее определятся и обретут предельную яркость. И вскоре перед нами стоял незнакомец, одетый в новый джинсовый костюм, в шапочке с козырьком из той же джинсовой ткани. Лицо у него было смуглым – не то загорелое под солнцем лицо европейца, не то смуглое от природы лицо индуса или араба.

Растерянно и радостно улыбнувшись, сей новоявленный арабоиндоевропеец приветствовал нас взмахом правой руки и заговорил на том языке, на котором мы с Френсисом говорили здесь, – на русском, в чем там Френсис Барри совершенно не разбирался. (Еще одним из тысяч приятных даров для каждого воскресшего являлось владение любым языком. Но это было скорее владение одним всеобщим человеческим Словом.)

– Я Саид Мохаммед из Марокко, – представился он. – Мне приходилось когда-то принимать участие в похоронах летающих братьев. И я тебя хоронил, – показал он на меня, – ты разбился, когда неудачно стартовал с крыши маяка у Танжера.

А тебя я не хоронил, – с улыбкою показал он и на Френсиса Барри, – но я видел тебя, и Уллу, и всех остальных, которых мгновение ИКС застало в старом кратере вулкана. В то время на Гавайях я проходил стажировку на степень инструктора у финки Уллы Паркконен. Она только в первый раз выехала с тобой на эту гору, чтобы попробовать тебя со скалы новичков. А я должен был дежурить в воздухе и как раз повис над вами, когда грянул этот грохот и океан перекосило и понесло в сторону, а меня самого швырнуло в небо, и я, наверное, через мгновение задохнулся и умер.

– Я ведь тоже когда-то был инструктором, Саид, – молвил со смущенным видом

Френсис Барри. – А этот юноша – один из моих учеников, – кивнул он на меня.

– Но, слава Богу, мы все здесь, а уж сколько там длилась смерть для каждого из нас – того никто не знает, да и это теперь ничего не значит… Мы все здесь, и перед нами такое чудное озеро…

– Гавринское! – воскликнул я.

И показал своим братьям, широко и радостно махнув рукою,

на сверкавшее в светлых бликах озеро – и вдруг увидел на том месте, где в прошлой жизни стоял мой недостроенный дом и где минутою назад ничего не было, одно лишь ровное травяное сияние гладкого берега, возник вновь из воздуха дворец моей неосуществленной мечты! И даже издали, через озерное пространство, было видно, что дом вполне закончен, совершенно нов, свежеокрашен – сверкающая белая металлическая крыша на нем слепила глаза… Кто же это за меня достроил брошенный, незаконченный дом, кого благодарить и что я могу в благодарность, кроме своей жгучей, как звезда в ночи, беззаветной любви к

Строителю?

– Господа, вон там мой дом, прошу вас зайти и отдохнуть, прежде чем вы отправитесь дальше, – пригласил я друзей. – Но также прошу меня извинить за то, что покину теперь вас: пока вы будете добираться пешком по берегу, я полечу, пожалуй, напрямик через озеро и посмотрю, все ли приготовлено к встрече.

Как раз в это время Френсис Барри и Саид Мохаммед заговорили о чем-то интересном для них – я уже не вникал, о чем, – и, приветливо кивнув мне, они под руку неторопливо направились озерным берегом вправо по круговой дороге, которая тянулась, как и прежде, в ровной зеленой траве.

И без сомнений, сразу же, невесомо и быстро отделившись от земли, я полетел к середине озера, туда, где застыл на голубой глади белый лебедь Эмиль.

Увидев меня и, возможно, приняв за другого лебедя, он широко распахнул крылья и, трепеща ими, стал набирать разбег, скользя по воде. Взлетев по широкой спирали и набрав высоту вровень со мною, Эмиль приблизился и полетел рядом, скосив глаз и с любопытством разглядывая меня. Эмиль, привет, мысленно произнес я, обращаясь к знакомому лебедю по-немецки. Дело в том, приятель, что мы с тобою были знакомы, а все, кто был с нами знаком и как-то стал нам дорог, те тоже воскресают вместе с нами. Прекрасно, ответил лебедь

Эмиль тем же способом: мысленно произносимыми немецкими словами. Благодарю от всей души, продолжал он, но это ведь не значит, надеюсь, что я не смогу лететь туда, куда мне захочется, и делать то, что придет мне в голову?

Эмиль, в этом мире, где мы с тобою сейчас встретились, все свободны и делают все, что им хочется!

Мигом перелетев через озеро, мы с Эмилем опустились прямо посреди двора перед новым домом. Он был свежевыкрашен светлой охрой по верхнему этажу, деревянному, и светился розовым сиянием новой керамической облицовки первого этажа. Крыльцо и входная дверь, расположенные с правой стороны фасада, имели такой девственный вид, что сразу было ясно: еще никто не входил в этот дом…

Вдруг из-за угла вывалилась темная гора лохматого меха – и громадный бурый медведь, убегая от кого-то, мягко и грузно протрусил мимо меня и лебедя

Эмиля, мгновенно зыркнул в нашу сторону веселыми глазками и тут же скрылся за следующим углом дома. А из-за первого, откуда только что выбегал медведь, выскочил и резко затормозил перед нами на тоненьких выпрямленных ножках хорошенький белый козленок. Увидев незнакомых, он потупил ушастую голову и с воинственным видом выставил два серовато-розовых бугорка на лбу.

Лебедь Эмиль неодобрительно воззрился на застывшего – то ли сердитого, то ли смущенного – козленка и в свою очередь сам, не то осердясь, не то смутившись, распахнул и приподнял крылья и замахал ими, со свистом рассекая маховыми перьями воздух… Тут вновь вывалил медведь из-за дома, оттуда же, что и в первый раз, и, чуть не наткнувшись с разбегу на козленка, рявкнул от неожиданности и отпрыгнул в сторону. С его появлением козленок забыл о нас и принялся гоняться за косолапым, который поднялся на задние лапы, побежал по двору, стал вразвалочку ковылять вокруг меня и лебедя, убегая от преследователя. Наконец тот догнал мишку и с торжествующим блеянием боднул его рожками в низко висящий над землею лохматый зад.