Опаленные войной (Рассказы)
Шрифт:
— Партизаны…
Заломски не поверил.
— Вздор!
Машины не было видно, но сигнал нарастал и пугал.
И фельдфебель не выдержал:
— Тревога!!
Солдаты вмиг исчезли.
Грузовик стремительно выскочил из-за леска. Большая скорость не позволила шоферу сделать резкий поворот, и машина проскочила глубокую воронку. Кузов сильно подбросило, несколько ящиков перелетело через борт.
— Проклятье! Он свихнулся! Он забыл, что везет!
Фельдфебель огляделся. Поблизости был только телефонист.
— Остановить!.. Пристрелить к дьяволу!
Солдат понял. Схватив автомат, побежал навстречу машине.
Сигнал звучал исступленно. Но был уже слышен другой звук, и страшная догадка парализовала фельдфебеля. Он видел, как телефонист побежал в другую сторону, в открытое поле. И было понятно почему: за грузовиком с леденящим сердце рокотом гнался советский танк.
Он приближался. В этот момент фельдфебель еще помнил, что должен предотвратить беду, дать какую-то команду. Но рядом — никого. Только за бугром виднелись пестрые платки женщин.
Наконец сигнал умолк — это шофер бросил машину и побежал вслед за телефонистом.
Когда танк остановился и должно было произойти самое страшное, фельдфебель поборол оцепенение и сорвался с места.
Первый взрыв прижал его к земле, но он знал, что это только начало: взорвана машина, а сейчас русские танкисты увидят в прицеле штабеля…
Он бежал к женщинам. Ему почему-то казалось, что только среди них, русских, он может быть в безопасности, что их-то наверняка минует беда.
Он был совсем рядом, мог рукой дотянуться до торчащего из ямы карабина Шмегглица, когда земля всколыхнулась, за бугром взметнулось в полнеба пламя, и страшный грохот, казалось, выпотрошил ему голову. Он успел подумать, что и на этот раз опасность позади, но что-то тяжелое, как кувалдой, ударило ему в спину.
…Совсем близко прошел танк. Без страха смотрели ему вслед женщины. Из ямы донесся голос:
— Бабоньки, поднимите… Хочу видеть их.
Раненую подняли.
— Ой, славно, бабоньки!..
Ее осторожно положили на ватники и, плотно окружив, понесли.
Женщин никто не остановил.
Наконец и Шмегглиц выбрался из ямы. Склонился над фельдфебелем, рассмотрел на спине залитую кровью вмятину, розовый позвонок. Покачал головой.
— Это конец, фельдфебель, это конец.
Но поймал на себе живой взгляд, испугался.
— Конечно, я не доктор, но… на всякий случай, если что надо передать…
Фельдфебель Заломски умер, пока солдат раздумывал: надо ли возиться с безнадежным начальником или сразу отправиться на поиски обеда, потому что от кухни не осталось и следа.
Полковник расхаживал по комнате и говорил раздраженно:
— Да, вас туда никто не посылал, Лемм, это ваша инициатива. Но вы присутствовали там. Как старший, как офицер.
— Да, господин полковник.
— Даже Цейгер не может поделить ответственность с вами: он убит.
— Я готов нести ее один.
Старик сердито уставился на офицера.
— Гм… Я приму, конечно, к сведению, что вы не пытаетесь оправдаться… Не ожидал, черт побери, что русские так легко могли провести вас!
— Танк был слеп, господин полковник.
— Слышал! К дьяволу! Вы сейчас смеете это утверждать, когда погибла команда, разгромлена автоколонна, взорван склад. И это далеко не все, что мы знаем! Штаб лихорадит, и я вынужден подтянуть сюда дивизию… Ну, что вы на это скажете?
Лемм молчал.
— С советским танком должно быть покончено в ближайшие часы. И это сделаете вы.
— Слушаю.
— Полагаю, что русских возьмете живыми. Это ваша идея.
— Я все понял, господин полковник.
— Идите.
Минутой позднее дежурный телефонист с вымученной улыбкой доложил Лемму, что с русским танком, видимо, покончено.
— Каким образом?
— У него кончился бензин. Об этом позвонили…
— Вздор, — устало прервал обер-лейтенант.
С приближением фронта старик Игумнов не покинул пасеку — не решился оставить на погибель пчелиное царство. Место вокруг тихое, безлюдное. С одной стороны — перелески, поляны в цвету, с другой — обширное клеверное поле до горизонта. Спал в приземистом, крытом соломой омшанике, который стоял у еле приметной дороги за плотной зарослью шиповника.
В тревожные дни о старике забыли. Какой-то отступающей части он скормил колхозный мед, потом затаился, прислушиваясь к орудийному гулу. По ночам были видны пожарища, но пришельцы долго не появлялись.
Набрели они на пасеку случайно. Из кустов дед видел, как немцы, надев противогазные маски, разорили три улья, но, спасаясь от ярости пчел, бежали и больше не появлялись.
К старику наведывался внук. На этот случай дед припасал мед, лукошко с ягодами и, не перебивая, слушал невеселые деревенские новости. На прощанье упрашивал внука не отлучаться из дому без надобности.
Дед верил в чудо: повернет фронт вспять и снова обтечет пасеку, как заколдованное место. А если и заметит какой недобрый глаз — пчелки опять постоят за себя. И он останется при деле. А пока жил тревожно и тоскливо. В бессонные ночи смотрел на сплошные зарницы, ждал, когда они будут ближе и ярче.
Как-то внук принес весть: на глазах томинских баб (Томино далековато от фронта) наши танки побили множество оккупантов, пожгли их машины, а сами, невредимые, скрылись. Только одну беженку ранило.
Старик и сам слышал грозные раскаты взрывов в той стороне. Проводив внука, подолгу смотрел на клеверное поле. Оно близко подступало к небу, потом опускалось к реке, у которой редко гнездились деревни Лукашино, Томино, Ключи.
В сумерки дед Игумнов услышал далекий рокот мотора. Вышел за омшаник, прислушался. Шум приближался, и скоро со стороны клеверного поля на фоне неба вырос четкий силуэт танка. Он стремительно приближался к пасеке. У омшаника резко повернул и стал. Из провала переднего люка донеслось: