Опальные
Шрифт:
— Не совсем, но с того самого часа она стала все-таки опять ходить, могла даже вязать чулок.
— Но не поджигать же нам для батюшки дом…
— Понятно, нет. Это было бы и грешно, и глупо.
— Ведь с домом, Зоенька, могли бы сгореть и люди, — пояснил Илюша. — Но вот что, Богдан Карлыч, кабы чем-нибудь другим потрясти душу батюшки, не испугом, а большой радостью?
— О! Радость излечила бы его еще вернее. Да откуда ее взять-то!
— А ежели бы, примерно, Юрий вернулся вдруг домой?
— Сам от себя он не вернется,
— Так послать кого в погоню за ним, рассказать, что батюшка из-за него же помирает. Я-то наверно бы вернулся!
— И он тоже вернется! — подхватила Зоенька. — Право, голубчик Богдан Карлыч, пошлем кого-нибудь, пошлем!
— Гм… Der Gedanke is gar nicht so ubel… (Мысль вовсе недурна…) Да кого послать? Сам я отлучиться от больного никак не смею.
— И не нужно, оставайся, я за ним поеду.
— Ты, малыш? Господь с тобой!
— Я, Богдан Карлыч, не такой уж малыш, мне пятнадцатый год, и меня, брата, Юрий скорее послушает, чем кого другого. Право, я поеду!
— Нет, тебя-то, Илюша, я уже не пущу, ни за что не пущу! — воспротивилась теперь и Зоенька и обеими руками обхватила брата.
— Да пойми же, дурочка, что я вернусь вместе с Юрием.
— Нет, нет, ни за что!
— Так пусть, значит, Юрий пропадает? Пусть батюшка умирает?
— Господи, Господи! — убивалась Зоенька. — Да ведь ты-то, Илюша, там тоже пропадешь!
— Не пропаду. Я возьму с собой верного человека… Хоть бы Кондратыча, он Кирюшкой только живет и дышит, из-за него он поедет хоть на край света.
— Да Бог с ним, с этим Кирюшкой! Он же, верно и подбил Юрия бежать. Что же ты молчишь, Богдан Карлыч? — воззвала девочка к учителю, стоявшему точно в раздумье. — Неужели ты все же пустишь Илюшу?
— Наугад этак, вестимо, не пустил бы, — отвечал Богдан Карлыч. — Скажи-ка, Илюша, что слышал ты от того Шмеля про атамана его Стеньку Разина? Где он теперь разбойничает? Все на Волге?
— Нет, Разин сколько времени уж за Каспием, в персидском царстве, но его, слышь, ожидают не нынче-завтра в Астрахани.
— В Астрахани? Будто сама судьба так решила!..
— Да что такое, Богдан Карлыч? Говори же, говори.
— Недалече отсель, на Оке, в селе Деднове, снаряжается царский корабль "Орел" на Волгу и Каспий…
— И будет, стало, тоже в Астрахани? Вот чудесно бы! Но ежели капитан не примет меня на корабль?
— Примет, мы с капитаном Бутлером старые приятели со школьной скамьи. Я дам тебе к нему рекомендацию.
— Да помнит ли он еще тебя?
— Помнит, я писал ему отсюда еще прошлой осенью в Амстердам, а нынче на Святой он отписал мне уже из Москвы, зазывал прокатиться летом вместе с ним по Волге до самой Астрахани.
— Но ты ничего не сказывал нам об этом?
— Не сказывал, ведь батюшку вашего это понапрасну бы только растревожило.
— А когда же корабль тот уйдет с Оки на Волгу? Богдан Карлыч хлопнул себя по лбу.
— Sapperment noch einmal!
— Что такое, Богдан Карлыч?
— Уйти-то он должен был уже в начале мая!
— Ну, вот, ну, вот, а сегодня 10-е число! Неужели я его уже не застану?
— Не застанешь — воротишься.
— Не говори об этом, Богдан Карлыч! Я сей же час еду…
— Но надо же тебя еще снарядить на дорогу, приготовить съестного.
— Ты сам, Богдан Карлыч, может, набьешь уж мне чемодан? А ты, милушка Зоенька, сбегай-ка на кухню, скажи, чтобы мне дали с собой съестного, — все равно чего. Я же лечу к Кондратычу и на конюшню…
Спустя какой-нибудь час времени у крыльца стояли уже три оседланных верховых коня: один для Илюши, другой для Кондратыча, а третий для подконюха Терехи как привычного ходить за лошадьми. За седлами Кондратыча и Терехи были прикреплены: у первого берестовый короб с разной снедью, а у второго Илюшин чемодан и сверху уже узел с подушками и иной дорожной поклажей. Так как, по пословице, береженого и Бог бережет, то Кондратыч счел неизлишним перевесить себе через плечо свой самопал с пороховницей, а за пояс заткнул охотничий нож. Тереха, не умея обходиться с огнестрельным оружием, предпочел "немудрящее" дреколье. Что же до Илюши, то он отказался от всякого вооружения, полагаясь на своих двух взрослых спутников, а паче на десницу Божию.
Перед самым отъездом, однако, на неопределенно долгое время ему хотелось в последний раз взглянуть еще на отца, поцеловать ему руку, хотя бы тот его и не признал. На этот раз Богдан Карлыч сам провел мальчика к его родителю.
Опочивален у боярина Ильи Юрьевича было две: зимняя и летняя. В летнюю он перебрался еще с первым весенним теплом. В противоположность зимней, низкой и тесной, это был покой в шесть окон в ряд и в "два пояса", впрочем, с такими же мелкими слюдяными оконцами. Главных украшений тут было два: во-первых, старинная, византийского письма икона в виде огромного складня, изображавшая четырех святых, по семейному преданию — четырех евангелистов. От времени лики до того потускнели и почернели, что различить можно было только общие их очертания, сделанные же под ними подписи разобрать было решительно уже невозможно.
Второй достопримечательностью летней опочивальни была кровать. Орехового дерева, необычайно массивная, она была, вместе с тем, тонкой резьбы, а резьба расцвечена красками и позолотой, ножки ее были сильно выпуклы — "пуклисты" — и заканчивались золочеными орлиными когтями. Стояла кровать на расписанном красками рундуке, а сверху осенялась камчатным, "жаркого цвета" балдахином, утвержденным на четырех витых столбах и украшенным наверху небольшой человеческой фигурой — "персоной".
Больной находился в опочивальне не один, в ногах у него на рундуке сидел, пригорюнясь, Пыхач. Склонясь головой на руку, он при входе Богдана Карлыча и Илюши даже головы не поднял.