Опасно для жизни
Шрифт:
Заведующая опять тряхнула буклями.
Через несколько минут муровский микроавтобус вывернул на проспект Вернадского и помчался к дому Вячеслава Ивановича.
В «мерседесе» Грязнов закурил. Обернувшись в салон, коротко распоряжался:
— Олег, вещество срочно на анализ. Сколько времени потребуется? Ну, для проведения химико-биологической экспертизы?
— Два дня, Вячеслав Иванович.
— Валентин, за аптекой установи наблюдение.
— И так ясно, — сквозь дым своей сигареты ответил Погорелов.
— Но как обнаглели, сволочи! Прямо через аптеку наркоту продают! Подходи и покупай!
— А что? Гениальная идея. Не надо с товаром по столице шататься. Если бы Ирина Генриховна не заехала сюда случайно, торговали еще и торговали. Но вообще, судя по всему, они с реализацией спешат. Чуют все-таки, что жареным пахнет. Хотят товар сбыть побыстрее и рвать когти.
— Висницкого без меня не трогайте. Я через три дня вернусь. Пропади пропадом эта Рига, — опять чертыхнулся Грязнов. Но тут он вспомнил, что едет по делу о убийстве Володи Фрязина, и краска стыда залила веснушчатое лицо. — Пропади я сам пропадом, — ругнул он себя.
— Ну, ну, это ты брось, — обеспокоенно проговорил Погорелов.
— Все, приехали.
Микроавтобус остановился на Енисейской улице, у дома начальника МУРа.
— Всем спасибо и общий привет. Валентин, звякни в контору, чтобы через полчаса машина под окном стояла! А пусть лучше опоздает, тогда не поеду никуда! — крикнул он уже на ходу.
Машина резво вскинулась с места, исчезла за поворотом.
«А Сашка считает старшего Висницкого порядочным человеком! — думал Грязнов, уже собираясь в дорогу с помощью племянника Дениса. — Я ж говорю, не бывает такого, чтобы в одном логове разные звери выросли».
Коньяк в пластиковых стаканчиках чуть колыхался в такт перестуку колес.
— Ну что ж, давайте помянем Володю, светлая ему память, — Турецкий поднял свой стакан, глянул на Наташу.
— Светлая ему память, — серьезно повторила она.
Саше понравилось, как она выпила, — без обычного женского жеманства, охов и похлопываний ладошкой. Наташа пощипывала веточку зелени, Турецкий что-то жевал, оказывается, он успел проголодаться.
— А вы расскажите, Саша, о своем друге… Ну, то, что можно. Вам легче будет, — прервала молчание Наташа.
— Что рассказать? Прекрасный парень был. Знаете, пришел к нам — такой тихоня застенчивый. Молчун. Но призвание, как и талант, его сразу видно. Все, что делал, делал хорошо, основательно. Как у поэта: хотел во всем дойти до самой сути. А до сути доходить нам не всегда позволяют, к сожалению. И человек он настоящий. Знаете, был такой случай — погибла девушка молодая, журналистка. Мы с ней познакомиться даже не успели, слишком поздно на нее вышли. Так Володя ей на похороны венок заказал от всего нашего богоугодного заведения. Никому не сказал, мы случайно узнали. Нам, пентюхам старым, никому в голову не пришло такую простую вещь сделать, а ему пришло. Ведь это характеризует, правда?
— Характеризует, — согласилась Наташа.
— После этого случая он и ушел от меня в другое ведомство. Девчонку убили, а убийцы ее…
Саша оборвал себя, налил коньяк.
— Вот я все и думаю: был бы парень рядом, под рукой. А я его отпустил. Простить себе не могу. Ладно, давайте за хороших людей выпьем, чтобы они не переводились.
— Давайте.
Они чокнулись легкими пластмассовыми стаканчиками и выпили.
— И что же с ним случилось? — осторожно спросила Наташа.
— Убили его. — Саша опять вспомнил настенную надпись над Володиной головой. — Помешал он им, подонкам.
— А у вас не убили бы? В вашем ведомстве?
— У нас? И у нас могли бы, запросто. Что верно, то верно. Что-то я и не припомню, чтобы кто-нибудь своей смертью умирал. В моем окружении, во всяком случае, таких нет. Хотя следователей убивают все же реже, чем сыщиков.
Александр вспомнил Шуру Романову, ту же Риту. Это — из самых близких, а сколько их вообще, погибших, на его памяти?
— И вас могли бы убить?
— И могли, и могут. Чем же я такой особенный? Пуля, она, как известно, дура. И желающие всегда есть.
— Вот видите, — мягко проговорила Наташа. — Значит, просто у вас работа такая. И вас могли бы убить. И сидел бы сейчас на вашем месте ваш Володя и так же горевал бы о вас и винил бы себя. Сегодня сорок дней, да? Значит, сегодня его душа должна упокоиться. Вы подумайте, легко ли ей будет уходить, когда она видит, в каком вы смятении. Ему ведь уже не больно, он должен обрести покой. Так не мешайте ему. Помните, у Семена Гудзенко есть стихи такие: «Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели, мы пред нашим комбатом, как пред Господом Богом чисты…»
Турецкий замер. Виолончелевый голос произнес те же слова, которые он говорил про себя на кладбище. В ночной тишине они прозвучали торжественно-печально.
— Откуда вы знаете? — ошалело спросил Александр.
— Что?
— Стихи эти?
— Ну я вообще-то грамотная, — рассмеялась Наташа.
— Потрясающе! Знаете, давайте мы немедленно выпьем за совпадения.
Он схватил бутылку, все время поглядывая на сидевшую напротив женщину. Удивительно! Она смогла найти именно такие слова, которые ему сейчас были очень нужны. Пусть даже раньше он не очень верил в существование такой неуловимой субстанции, как душа. Но сейчас ему хотелось думать, что души всех близких ему людей действительно обрели покой где-то там, в неведомых далях, и, может быть, помогают ему, Турецкому, жить и делать их общее дело.
— Я не очень уловила связь между моими словами и вашим тостом, но присоединяюсь! — с ласковой улыбкой сказала Наташа, радуясь его оживлению.
— Знаете, ведь и раньше были потери. — Турецкого уже понесло. Словно открылись шлюзы и горькие, невысказанные мысли хлынули потоком слов, освобождая его от тяжкого груза мужской сдержанности. — Мы потеряли мать-командиршу. Такая была женщина! Скакун! В свои далеко за сорок фору давала взводу мужиков. А еще раньше, уже давно, погибла замечательная женщина. Наш судмедэксперт. Вы на нее похожи, — Саша запнулся. — Но даже эту смерть я пережил… Не то что легко — нет! Но как-то пережил, как переболел. И делал дальше свое дело. А сейчас, после смерти Володи, такая тоска. И руки иногда опускаются. Мы все теряем и теряем. Самых лучших, самых любимых. А их все не убывает… — Саша замолчал, словно выдохся, и добавил уже тише: — Наверное, это старость.