Опасное хобби
Шрифт:
И вот теперь она со скрытым интересом рассматривала сквозь большие свои очки-хамелеоны сидящего перед ней Турецкого. Что он важничает— да, что, вероятно, самовлюбленный тип, тоже, пожалуй, есть. Широкоплечий, гибкий и, видимо физически сильный, этакий немножко скандинав — русоволосый и светлоглазый. Мужчины подобного типа всегда привлекали Кисоту Таким вот был и Димка. Но почему был? Что, разве она его уже похоронила? А кто сказал, что он умер? И она поймала себя на том, что выбрала абсолютно верный тон. Пусть этот следователь толкует ее слова, как хочет, но он должен почувствовать, если он не полный идиот, ее искреннее и весьма сочувственное, может быть, даже в чем-то материнское отношение к Богданову.
Турецкий почувствовал большее. Одного только не мог понять, чем эта дамочка, какими достоинствами, отвлекла Вадима от его красавицы-жены. Вечная загадка. Он же ночь у нее провел, о чем Алевтина Филимоновна сообщила, слегка, правда, потупившись. Но это, быстро поправила она себя, к делу отношения не имеет, поскольку вопрос чисто интимного свойства, и она очень рассчитывает на его понимание всякого рода., и так далее, и тому подобное. Ну разумеется, естественно, а как же!.. Что еще мог ответить мужчина на его месте, которому только что доверили важную сердечную тайну! А между тем худые и длинные, как у профессиональной музыкантши, пальцы ее сами по себе, машинально, перебирали бумаги на столе, коих было великое множество, и заворачивали в трубку уголки. И тут же их распрямляли, разглаживали.
«А ты сильно волнуешься, подруга дорогая, — думал, искоса разглядывая ее беспокойные руки, Турецкий. — И совесть у тебя не так спокойна, как ты демонстрируешь…»
— Так вы говорите, что в чемодане у него были практически одни рубашки да иное мелкое белье?
Алевтина вспыхнула: разве она говорила так? Но вспомнила, да, видимо, сказала. Плохо, надо лучше контролировать себя. Впрочем, свою неловкость объяснила просто:
— Вы не подумайте, что я специально в чемодан его лазила, да и не в тех мы отношениях, чтобы… Просто он, вероятно, открыл его зачем-то, а я спросила по поводу рубашек. Он и ответил, что привык дважды в день…
— Да, — кивнул со значением Турецкий, — как я его понимаю… Но почему ж тогда весил этот чемодан килограммов двадцать? Он что, из железа был сделан?
Простенький вопрос, но Алевтина не знала, что ответить.
— Откуда известно, что двадцать?
— Так ведь таможенник обычно багажную кладь на весы ставит. Или нет?
Разве помнила Алевтина? Неужели Пашка? Он что, дурак? Ведь ему ж было сказано: в чемодане белье! Откуда же двадцать килограммов? Или врет следователь? На пушку берет?
— Вот уж чего не могу сказать, увы! Но готова вам поверить, вам же наверное придумывать ни к чему, правда? Вадим, во всяком случае, нес его легко. Он спортивный такой, вот как вы.
— Как я? — вроде бы удивился Турецкий.
— Но, может, повыше… на полголовы.
— Простите, можно один эксперимент? — Турецкий поднялся.
Она кивнула, еще не понимая, в чем дело. Тогда он попросил ее встать и прижать локти к бокам. Сам же подошел ближе и, сжав ее локти, легко, словно пушинку, поднял на вытянутых руках. Подержал и поставил на место, сказал спокойным, ровным голосом:
— Вот примерно так, да?
Ах, как сладко захолонуло сердце Алевтины Филимоновны, на миг будто окунувшееся в мужскую силищу. Но тут же пришла ясная и холодная мысль: что это он себе позволяет? Это как же понимать? Но Турецкий уже просил ее жестом присесть, и сам опустился на стул напротив, забросив ногу на ногу.
— Покурить бы, — сказал, смешно наморщив нос. — Но… понимаю.
«Вот ведь какой хитрец! — подумала Кисота. — Как он ловко ушел от ответа… Да я ж ведь и не возмутилась, только подумать и успела…»
— Курите, — разрешила она с улыбкой, все еще ощущая на своей талии завораживающую силу его ладоней. — И я уж с вами…
Он протянул ей зажженную зажигалку. Она закурила «Вог», он, как обычно, «Честерфилд».
— Значит, сильный, говорите? Ну конечно, сильный человек легко носит, можно и не определить. Но вы мне помогли, — сказал он серьезно, — спасибо вам.
Алевтина не могла понять, о чем он, о какой помощи. Но промолчала. А он между тем продолжал говорить:
— Понимаете, я ведь заскочил к вам, чтобы познакомиться. И разговор наш, как вы заметили, не протоколируется. Просто в дальнейшем вам придется заехать ко мне в прокуратуру, и я оформлю допрос во всех деталях. Я надеюсь, что вы выполните свой гражданский долг, приедете к нам без отговорок.
Полагая, что разговор заканчивается, Кисота немедленно согласилась. Но Турецкий, похоже, не собирался пока уходить.
— Скажите, Алевтина Филимоновна, — словно о постороннем, спросил он, — а с чего бы это упомянутый вами Бай, известный коллекционер-галерейщик, умница, как мне показалось, и вдруг решил заниматься меценатством, да еще некоторым образом сомнительного свойства?
— Не совсем, простите, понимаю вас, — насторожилась Кисота.
— Ну а как же еще можно рассматривать, с точки зрения знающего человека, это его ходатайство в вашем министерстве по поводу кредита для непонятной мне пока фирмы Богданова?
— Ах вот вы о чем… Ну, думаю, он и свой интерес имел в этом вопросе.
— Какой же?
— Ведь Богданов зять Константиниди… Был… Есть… Теперь уже, право, и сама не знаю, исхожу лишь из ваших слов. А тот был известным коллекционером. Я так думаю, что, помогая в чем-то Богданову, Бай рассчитывал на его помощь при покупке картин несчастного старика.
— Почему несчастного? — сделал большие глаза Турецкий.
— Но ведь вы же сами… — Алевтина запнулась.
— Ах, ну конечно, простите, — Турецкий потряс ладонью возле своего лица. Он мог совершенно спокойно поклясться, что ни словом не обмолвился о смерти Константиниди. «Прокол у вас, мадам, крупный прокол… И все-то вы уже знаете. Вот только от кого?»
— А что, разве Бай бывал у Константиниди? И знал его коллекцию?
«Ну какая тут может быть ложь? — подумала Кисота. — Сам же говорил: только правду…»