Опасное искушение
Шрифт:
Слово «охуевший» даже приблизительно не описывает семейные отношения Морелли.
— Так что ты с ними делаешь? — спросила моя мать, поднося ко рту мартини своими дрожащими, обсыпанными бриллиантами пальцами. — Ты бы не упоминал о них, если бы не думал, что с их помощью сможешь убрать эту дрянь Кэролайн.
Я не обратил внимания на ее слова, хотя при упоминании о Саре Морелли, большинство людей представляют себе красивую, вежливую и гораздо более молодую жену Брайанта, а не сквернословящую, глотающую таблетки пьяницу, в которую
— В этом что-то есть, — неопределенно согласился я.
— Они тебе нравятся, — рискнула она, будучи гораздо более проницательной, чем кто-либо о ней думал. — Ты не хочешь так их использовать?
— Я использую, — пожав плечами, сказал я.
— Конечно. Ты всегда делал то, что тебе говорили.
В ее голосе было столько же горечи, сколько и гордости. Она наслаждалась моей преданностью, но ненавидела то, что Брайант меня использовал.
— Нет ничего важнее, чем уничтожить Константин. Тебе ли не знать.
Она провела пальцами по моей ладони, затем коснулась татуировки у меня на левой руке — ангела, плачущего кровавыми слезами.
— Они так много отняли у тебя. У этой семьи.
Я не ответил, но, с другой стороны, мне и не нужно было.
Все это время рядом со мной была Сара, молча ожидая своего часа, чтобы утешить меня после того, как все крупные игроки на доске сделали свои ходы. Ей никогда не приходило в голову встать на защиту своих детей. А нам уже давно не приходило в голову об этом просить.
Кроме того, у нее была своя месть и предубеждения против Константинов. Против Кэролайн, женщины, которая сломила своего мужа, так и не успев его полюбить.
— Сколько им лет?
— Семнадцать и семь.
Я подумал о Брэндо, о его улыбке, о том, как он бился в конвульсиях на кухонном полу, как я учил его драться на ринге, как Железный человек, о звуке его голоса, бесконечно лепечущего Эзре, Уолкотту или Хенрику, кто бы его ни слушал. Он был ярким и зеленым, словно сок только что выжатого лайма. Невозможно было не поддаться его искренности и обаянию.
Затем о Бьянке, которая намного старше и в плане возраста, и души, о ее больших голубых глазах, наполненных историей, которую мне хотелось раскопать, словно археологу. Мне хотелось разграбить ее в поисках сокровищ, использовать ее для своих планов и других, более темных желаний, которые, казалось, разгорались во мне с шокирующей регулярностью.
У меня дернулась лежащая на бедре рука, когда я вспомнил резкий удар бамбуковой тростью по сладкому, волнующему изгибу ее спрятанной под юбку попки. Милая школьница выгнулась передо мной. Это был провокационный образ, но слишком шаблонный. Когда я приказал ей нагнуться, я и представить себе не мог, что под брюками у меня все напряжется, словно сталь, а ее боль расцветет удовольствием, слезы станут такими красивыми, а крики — музыкой.
— Ты годишься им в отцы, — прервал мои сладострастные воспоминания голос
Я бросил на нее невеселый взгляд.
— Не все из нас любят малолеток, мама.
Сара рассмеялась, ее грустные глаза вспыхнули весельем. В каком-то смысле они напомнили мне глаза Бьянки. Невольно я задался вопросом, не станет ли Бьянка однажды такой же, как она, достаточно трагичной, чтобы утопить свои печали в бутылке, а сожаления — в тумане, вызванном таблетками. По спине, словно ледяная вода, пробежала дрожь ужаса.
— Не стоит нанимать таких милых садовников, — с ухмылкой сказала Сара.
— А чистильщики бассейна?
Ее глаза блеснули, и она пожала плечами.
— И странный инструктор тоже. Эти йоги такие гибкие.
Я покачал головой, но мне было приятно ее рассмешить. Обычно я не вызывал у людей такой реакции, и она обычно тоже ее не выказывала.
— Она тебя привлекает? — спросила Сара, потому что думала, что быть моей матерью означает иметь право вторгаться в мою личную жизнь.
По большей части я ей это позволял.
Ее собственничество было нездоровым, но ничего другого у меня не было.
Тем не менее, я не рассказал ей о том, как мое тело реагирует на Бьянку. О том, как от вида ее слез, когда я сорвал с нее медальон, у меня напрягся член. Как воспламенилась моя кровь, когда Бьянка схватила свою словесную рапиру и вступила со мной в спарринг. Как отхлестав ее бамбуковым стеблем по заднице, я чуть не бросил ее в пруд и трахнул среди кувшинок. Бьянка меня не боялась, что было редкостью, но еще более уникальным был проблеск, который я иногда замечал в ее ярко-голубых глазах. Он наводил на мысль, что она, возможно, хочет, чтобы я причинил ей боль. После прошлой ночи я не сомневался, что так оно и есть.
Эта мысль была опасно возбуждающей.
Вся эта безупречная золотистая плоть под моей карающей хваткой, эти слишком зрелые для девушки изгибы, пощечины и укусы, пока они не станут моими, хотя бы на одну ночь.
О да, меня к ней влекло. Один только ее запах вызывал у меня желание проследить источник этого трепещущего пульса у нее на шее, всегда бешено бьющегося вокруг меня. Это была половина причины, по которой я любил ее раздражать.
Бьянка была такой красивой, когда злилась.
А вчера вечером я узнал, что она еще красивее, когда плачет.
Становилось все более невозможным не представлять, как я вколачиваюсь в эту тесную девственную пизду, чтобы увидеть, как Бьянка плачет, когда я заставляю ее принять меня всего.
Может, я и спал с ее матерью, но секс был всего лишь сделкой, а мое влечение к ней едва ли можно было оправдать.
Возможно, мысль о том, чтобы трахнуть ее дочь, должна была вызвать у меня отвращение.
Хороший человек не стал бы о таком мечтать.