Опасности диких стран
Шрифт:
К концу следующей недели в Тромзое были изготовлены все акты, приглашены заседатели, и на следующий день назначено заседание. Вечером Павел Петерсен сидел в своем судейском кабинете и приводил в порядок тетради и бумаги. Время от времени он останавливался, прислушивался к ветру и с легким стоном откидывался в кресле; но тотчас же оправлялся и продолжал работу. За дверью послышались знакомые голоса и шаги, направлявшиеся к его двери. Он прислушался с мрачной улыбкой. Наконец дверь открылась. Оглянувшись, Павел увидел своего дядю в дорожной шапке.
— Здравствуй, Павел! — сказал он, — все здесь, я прямо из Лингенфиорда с Гельгештадом и Ильдой. Но что с тобой, — продолжал он озабоченно, — ты болен?
— Нет, — отвечал Петерсен со смехом, — я много работал и очень измучился, возясь с подсудимыми. Как здоровье Гельгештада?
— Так себе, — сказал судья, — он спокойно говорит о смерти Густава и имеет твердую опору в твоей невесте.
— Ну, — засмеялся Павел, — этой опорой он будет пользоваться еще только одну неделю, оставшуюся до моей свадьбы. Как все хорошо идет, дядя!
Дядя и племянник переглянулись с легкой улыбкой.
— Смотри, только будь молодцом, — прошептал судья. — Думаю, Гельгештад тоже недолго протянет. Ему трудно говорить, от этого удара он вряд ли оправится. Скоро он все тебе оставит.
Павел слушал равнодушно.
— Как себя держит Афрайя? — спросил дядя.
— Из него не выжать ни одного слова, — сказал Павел.
— А что нашли вы на Бальсфиорде?
— Ничего, ни одной записки, ничего такого, что могло бы нам сослужить службу; только вводный лист и несколько мешков с деньгами.
— Они все-таки могут нам служить уликою, — пробормотал писец. — Гордый каммер-юнкер отказался нам отвечать, но мы ему покажем, что ответы его нам и не нужны. Дайте-ка сюда акт, дядя. Вот так!
Он положил руку на бумагу, посмотрел на нее и в глазах его заблестела злобная насмешка и радость.
— Клянусь Богом, этот дурак никогда больше не получит ее назад.
— Я думаю, что не получит, — сказал тихо судья, — но что ты сделаешь с ним самим?
Павел посмотрел в пространство и через некоторое время отвечал:
— Всего лучше было бы мне не вмешиваться у Лингенской церкви, когда квены и рыбаки обнажали свои ножи. Впрочем, кто знает, что еще можно с ним сделать.
— А колдун? — прошептал судья.
— Тише, — сказал писец, — я слышу кто-то говорит. Идите к гостям, дядя, я скоро приду к вам.
Когда судья ушел, он встал, взял свечку и посмотрел в зеркало. Лицо его осунулось и хотя было краснее обыкновенного, но имело страдающий вид. Он снял сюртук и обнажил рану на боку. Она не зажила, распухла, потемнела, воспалилась и имела отвратительный вид.
— Проклятие! — прошептал он. — Надо что-нибудь сделать! Я страдаю от боли и все-таки не хотел бы кому-нибудь довериться.
Он намазал рану какой-то мазью, забинтовал ее и тщательно оделся.
Когда он вошел в гостиную, Гельгештад сидел в большом кресле у огня; Ильда и судья стояли около него. Гельгештад держал в руке стакан, но всегдашняя веселость его исчезла. Нагнувшись над дымящимся напитком, он неподвижно смотрел на него. Услышав голос писца, он медленно поднял голову и протянул ему похудевшую руку.
— Сердечный вам привет! — сказал Павел, — а тебе, Ильда, мой особый поклон!
Ильда тоже изменилась. Прежде, несмотря на свой серьезный характер, она все-таки иногда смеялась, и тогда лицо ее становилось ясным и привлекательным. Теперь губы ее крепко сжались, а неподвижного взгляда ее Павел не мог выносить. Он старался казаться веселым, но это ему не удавалось. Он очень хорошо видел, что все к нему присматриваются, а Гельгештад покачал головою и сказал едва двигающимся языком:
— Ты был другим, Павел, когда жил Густав, будь им снова, это и тебе поможет.
— Если бы я мог это сделать с помощью Божиею… — отвечал писец, — но я могу только наказать виновников этого несчастия.
— Ну, хорошо, — едва пробормотал Гельгештад, — а все было бы лучше, если бы Густав был здесь!
— Всегда он так говорит? — прошептал писец Ильде.
— Иногда его память, по-видимому, оставляет, а потом он опять все твердо и ясно помнит.
— Он скоро поправится, — сказал судья. — Выпей свой стакан, Гельгештад, я дам тебе другого хорошего сына. А как пройдет день суда, мы втихомолку отпразднуем свадьбу наших детей.
— Верно, — сказал Гельгештад, — сперва должен пройти день суда. Вы ведь крепко держите Афрайю, он не уйдет от вас?
— Не заботься, он сидит внизу, в подвале за крепкими запорами.
— А где Генрих Стуре? — спросила Ильда.
— Как раз под крышею, как и следует благородной особе, — отвечал судья.
— Что же сделают с обоими подсудимыми? — спросила Ильда.
— Лапландец будет стоить порядочной доли углей и смолы, а если и каммер-юнкеру посчастливится, то он может тоже войти с ним вместе в костер.
При этих ужасных словах Ильда, как окаменелая, поднялась со своего стула. Она еще больше побледнела, но Павел отворил дверь в боковую комнату и сказал ей ласково:
— Пойдем, душа моя Ильда, сядь в первый раз за твой собственный стол, в твоем собственном доме, и будем веселы, насколько это возможно.
Но какое могло быть веселье за этим обедом? Один только Гельгештад оживился; крепкий напиток привел его кровь в движение и вывел его из обычной молчаливости. Естественно разговор вращался около предстоящего дня, при чем выяснились некоторые особенные обстоятельства. Из Лингенфиорда получено известие, что Клаус Горнеманн больной лежит в Альтенфиорде. Судья заметил с насмешкой, что это к лучшему, так как иначе пастор не замедлил бы вмешаться в дело.