Опасности диких стран
Шрифт:
— Ну, ваша-то рука, господин Петерсен, была бы в этом деле последней, — сказал Стуре.
— Я думаю, — вскричал Павел, — обоим нам некогда об этом спорить. Ответьте мне на один вопрос, от которого многое для вас зависит. Желая завлечь вас в свои жалкие планы, Афрайя открыл вам, где находятся серебряные сокровища, о которых он знает?
Стуре ничего не отвечал.
— Господин Стуре, — снова начал Петерсен, — я могу многое изменить, если только вы захотите. Я сожалею о вашей судьбе и желал бы что-нибудь для вас сделать. Есть некто, — продолжал он тише, —
— Мне не нужно вашей защиты! — воскликнул заключенный, быстро вставая.
Петерсен не обратил на это внимания.
— Мы могли бы прийти к соглашению, даже и Бальсфиорд мог бы принадлежать вам.
— Бальсфиорд мой и моим останется!
— Если только вы не предпочтете себе избрать лучшего для себя местопребывания. Бог знает, до чего может дойти мое сострадание! Неприятно предстать пред гласным судом и быть окруженным фанатическим народом. Может быть, лучше удалиться и переждать где-нибудь в тиши, чтобы буря поуспокоилась.
— Я бы не пошел, если бы все двери были открыты, — сказал Стуре.
— Хорошо, так оставайтесь. Я надеюсь, что при искусной защите ваша честь будет вполне восстановлена.
— Я надеюсь, что ложь и зло будут посрамлены.
— Примите мой совет и мою помощь, и что только я могу, я сделаю. Если бы мы прежде лучше узнали друг друга, то все бы было иначе.
— Прочь лицемерие, — сказал каммер-юнкер, — я думаю, мы довольно знаем друг друга. Говорите прямо, господин Петерсен, чего вы хотите?
— Я повторяю свой вопрос, — отвечал Павел, — где серебряные пещеры, куда водил вас Афрайя?
— Я не знаю ни о каких серебряных пещерах.
— Вы ничего не знаете? — спросил Павел и опустил руку в карман. — Смотрите сюда, этот слиток нашли у вас в кармане. Он оторван от камней и совсем похож на серебряные цветы, растущие в богатых шахтах. Теперь ваша память окрепла?
Заключенный подумал с минуту, потом сказал:
— Нет, я ничего не знаю! То, что я знаю, не принесло бы вам пользы, и если бы я даже знал то, чего вы желаете, я бы никогда не согласился на ваши предложения.
— Нет?
— Нет, никогда!
— Обдумайте, что вы делаете.
— Обман и только обман, — сказал с презрением Стуре. — Козни и бессовестные деяния без конца… Вы ничего от меня не узнаете.
— Вы не хотите принять мою руку? Так Ильда напрасно умоляла меня на коленях о вашем спасении?
— Презренный! — закричал Стуре. — На коленях перед тобой? Ты лжешь!
Он оттолкнул его от себя, и писец поспешно удалился.
— Теперь кончено! — пробормотал он, сходя с лестницы. — Он должен умереть, даже если бы сам король был его братом!
Глава четырнадцатая
ЗАКЛЮЧЕНИЕ. СМЕРТЬ АФРАЙИ И СПАСЕНИЕ ГЕНРИХА СТУРЕ
Настал день суда, ясный, веселый. Толпы народа из ближних и дальних селений пришли в город Тромзое. Они стекались с островов и фиордов, помощники судей и коронные писцы, торговцы и купцы и много еще всякого народа.
Они расположились на площадях и в избушках на берегу, варили и пировали, бегали смотреть на кучу дров для костра. Мало-помалу, однако, масса столпилась у дома судьи и образовала большой круг около площади, где посреди стояло возвышение. На нем был стол, покрытый черным сукном; вокруг стояли стулья; на краю стоял другой стол с кроваво-красной покрышкой.
Зазвонил колокол, и суд вышел из залы. Судья впереди, в расшитом мундире, сопровождаемый ви-це-судьями, приказными и экзекуторами, за ним его помощник писец; наконец, в парах шестеро заседателей. Судья занял место посреди, писец по правую руку, заседатели по левую.
Всюду царствовало глубокое молчание, и все взоры были обращены на судью. Он встал, ударил белым жезлом по столу и сказал громким голосом:
— Заседание открыто! Да поможет нам Всемогущий совершить правый суд. Приведите подсудимых.
Через несколько минут их вывели. Глухой ропот рос, как морская волна, и провожал шествие. Старый согбенный Афрайя, одетый в чистый коричневый лапландский балахон, с трудом держался на ногах, хотя с него и сняли цепи. Седая голова его была обнажена, длинные волосы закинуты за плечи, лицо выражало серьезное достоинство. Когда он взошел на низкие подмостки, он так ослаб и опустился, что его знатный сотоварищ по несчастию должен был его поддерживать. На Стуре был надет синий гладкий мундир; стройная осанка возвышала его над окружающими; прекрасные каштановые волосы были перевязаны лентой. Взошедши на эстраду, он казалось собрался говорить, но сел и ожидал прихода бедных арестованных лапландцев; их привели дрожащих, испуганных и поставили в стороне.
Писец встал и начал обвинительную речь. Во вступлении он заметил, что в Финмаркене уже с давних времен не было обвинения, влекшего за собою смертную казнь; описал ряд злодеяний, совершенных лапландцами; потом говорил об Афрайе, о его кознях и коварных хитросплетениях, указал на многочисленные попытки обратить этого лапландца в христианство, и, наконец, обвинил его в идолопоклонстве, колдовстве и изменнических замыслах произвести в Финмаркене убийства и грабеж.
— Что же касается, — продолжал он, — второго подсудимого, Генриха Стуре, датского барона, бывшего офицера и каммер-юнкера Его Величества короля Христиана VI, то существует сильное подозрение, что он знал обо всех злодеяниях Афрайи и участвовал в заговоре.
Когда писец назвал имя Стуре, этот последний встал. Только что писец успел окончить, как он произнес твердым, громким голосом:
— Каждое слово, сказанное обо мне, постыдная ложь!
— Молчите! — сказал Павел Петерсен, — теперь еще не время вам говорить.
— Время это настало, — отвечал каммер-юнкер. — Объявляю перед судом, что я невинно оклеветан, что по злобе желают завладеть моим имуществом и посягают на мою жизнь. Я возвращаю обвинение тому, от кого оно исходит. Вы, писец, один только вы сплели всю эту сеть лжи, я обвиняю вас, как худшего и главного злодея в стране!