Опасные приключения Мигеля Литтина в Чили
Шрифт:
На случай, если иностранным съемочным группам придется вдруг спешно покидать страну или им запретят работать, один из секторов сопротивления помог мне сформировать резервную группу из молодых кинематографистов, входящих в ряды подпольщиков. Это была несомненная удача. В скорости и продуктивности группа не уступала остальным, действуя к тому же осознанно, а не вслепую, как остальные, поскольку руководители заверили нас, что участники не только заслуживают полного доверия, но и знают, как поступать в случае рискованных ситуаций. Под конец, когда иностранцы уже не справлялись своими силами, нам пришлось набирать еще людей, чтобы снимать в побласьонах, и тогда эта резервная группа создала еще резерв, а те уже свой, и в последнюю неделю у нас оказалось шесть чилийских команд, работавших одновременно на разных участках. Кроме того, в моих глазах они демонстрировали решимость и готовность нового поколения без спешки и шума освободить Чили от гнета военной диктатуры. Несмотря на юный возраст, у них за плечами не воздушные замки, а незаметные подвиги и тайные победы, бережно и скромно хранимые в сердце.
Кольцо сжимается
Пока мы встречались с руководителями Патриотического фронта, в Сантьяго прибыла французская группа, отлично отработавшая свою часть задания. Ее вклад был как нельзя более важен, поскольку исторически именно там, на севере, формировались чилийские партии. Здесь виднее всего идеологическая и политическая преемственность — от Луиса Эмилио Рекабаррена, основавшего в начале века первую рабочую партию, до Сальвадора Альенде. Здесь расположено одно из богатейших в мире месторождений меди, разработанное англичанами в прошлом веке, во времена промышленной революции. Здесь зарождался наш рабочий класс. Здесь же началось чилийское социальное движение, несомненно, важнейшее в Латинской Америке. Самым главным и самым рискованным шагом Альенде после прихода к власти стала национализация добычи меди. Пиночет первым делом вернул медные рудники прежним владельцам.
Жан-Клод, режиссер французской группы, привез подробный и обширный отчет о проделанной работе. Мне предстояло вообразить материал в готовом виде, каким он окажется на экране, чтобы не нарушить целостность картины, поскольку увидеть проявленную пленку я смогу только в Мадриде, по возвращении из поездки, когда переснимать что-то будет уже поздно.
Отчасти из соображений безопасности, но больше ради удовольствия поездить по Сантьяго мы не стали встречаться с Жан-Клодом в условленном месте, а отправились очередным осенним утром в путешествие по городу. Мы гуляли пешком по центру, садились в самые неподходящие автобусы, пили кофе в самых неприметных местах, ели креветки с пивом и уже поздним вечером оказались так далеко от гостиницы, что возвращаться пришлось на метро.
Метро я не знал совсем, потому что оно открылось уже при хунте, хотя строительство начали при Монтальве и продолжили при Альенде. Меня оно удивило чистотой и удобством, а также тем, как быстро мои соотечественники привыкли перемещаться под землей. Туда мы еще не добрались, поскольку не могли придумать убедительного довода, чтобы получить разрешение на съемку. И тут мы сообразили, что раз метро строили французы, можно именно под этим предлогом запустить туда съемочную группу Жан-Клода. Обсуждая неожиданную идею, мы доехали до станции «Педро Вальдивия» и там, уже поднимаясь на поверхность, я отчетливо ощутил, что за нами наблюдают. Чутье не обмануло: полицейский в штатском смотрел на нас так пристально, что наши с ним взгляды скрестились на полпути.
К тому времени я уже научился различать среди толпы этих полицейских в штатском. Они думают, что одеты в гражданское и незаметны, однако ходят в неизменных темных старомодных плащах и с короткими, почти под ноль, армейскими стрижками. Сильнее всего их выдает взгляд, поскольку у чилийцев не принято пялиться на прохожих — шагая по улице или передвигаясь на автобусе, человек смотрит в пространство. Поэтому, заметив корпулентного мужчину, который даже под моим взглядом не отвел глаза, я сразу распознал в нем жандарма. Он стоял, засунув руки в карманы толстого суконного полупальто, зажав в углу рта дымящуюся сигарету и щуря левый глаз от дыма — жалкая пародия на киношного детектива. Сам не знаю почему, я принял его за «толстяка Ромо» — наемника и провокатора, который, внедряясь в отряды левого движения, выдал многих подпольщиков, впоследствии казненных.
Понимаю, что я допустил серьезный промах, глядя на него вот так, в упор, но поделать ничего не мог — это получалось само собой, невольно. Повинуясь тому же внутреннему порыву, я скосил глаза сперва налево, потом направо и засек еще двоих в штатском.
— Говори, что придет в голову, не молчи, — велел я Жан-Клоду вполголоса. — Говори, только не жестикулируй, не смотри никуда, ничего не делай.
Он понял, и мы как ни в чем не бывало стали подниматься по лестнице дальше, выходя на поверхность. Стоял поздний вечер, но, в отличие от предыдущих дней, теплый и ясный, поэтому на проспекте Аламеда было много людей, возвращающихся домой с работы. Там мы с Жан-Клодом разделились.
— Скройся, — велел я. — Потом я тебя разыщу.
Он побежал направо, а я растворился в толпе с противоположной стороны. Там я остановил взмахом руки проезжающее такси и успел увидеть выходящую из метро удивленную троицу, не знающую, кого теперь преследовать — Жан-Клода или меня. Их поглотила толпа. Через четыре квартала я вышел из такси, поймал другое, встречное, и так пересаживался еще несколько раз, пока не оторвался от слежки окончательно. Единственное, что оставалось для меня загадкой — почему за нами вообще стали следить.
Выйдя из такси у первого же попавшегося кинотеатра, я вошел внутрь, не глядя на афиши, убежденный, в силу профессиональной деформации, что нет лучшего места для раздумий, чем темный кинозал.
«Как вам нравятся мои булки?»
Программа, как оказалось, включала в себя и фильм, и некое представление. Не успел я усесться, как фильм закончился, зажгли приглушенный свет, и конферансье начал пространно рекламировать спектакль. Я, все еще не отойдя от пережитого, поминутно оглядывался посмотреть, нет ли погони. Вслед за мной начали оборачиваться соседи, повинуясь неистребимому инстинкту, — как на улице, когда кто-то вдруг останавливается и устремляет взгляд к небу, вся толпа прохожих делает то же самое, пытаясь понять, что он там увидел. Однако здесь, в зале, ими двигало не только это.
Странное здесь было место. Декорации, свет, непонятная смесь кинотеатра и стриптиз-бара, и, главное, сами зрители — мужчины, словно сбежавшие из мест не столь отдаленных. Весь зал, включая меня, смахивал на сборище нелегалов, которое, оправданно или нет, вызовет подозрения у любого жандарма.
Впечатление запретности спектакля усиливалось ведущими, особенно конферансье, который объявлял каждый номер в таких эпитетах, что больше подошли бы для ресторанного меню. Актеры появлялись по мановению его руки краше, чем мать родила, поскольку исправляли природные недочеты с помощью росписи по телу. После парада-алле на сцене осталась одна брюнетка с астрономических размеров округлостями, которая, виляя бедрами, делала вид, что поет под гремевшее на полную мощь диско в исполнении Росио Хурады.
Когда я решил, что высидел уже достаточно и можно уйти, брюнетка спустилась со сцены в зал, таща за собой змеящийся шнур микрофона, и начала задавать зрителям развратные вопросы. Только я улучил момент для выхода, как, внезапно ослепленный прожектором, услышал над ухом деревенский говорок фальшивой Росио:
— А теперь вы, кабальеро, да-да, вы, с элегантными залысинами.
Элегантные залысины принадлежали моему альтер эго, однако отвечать за него, к сожалению, пришлось мне.
Дамочка приблизилась, подтягивая микрофонный шнур, и спросила, дохнув на меня луком: