Операция «Фараон», или Тайна египетской статуэтки
Шрифт:
Мустафа достал из кармана лист бумаги и расправил его на столе:
— Все золото, — повторил помощник мудира. — Именно то, что нужно.
— И я найду его. — Мустафа ударил себя в грудь кулаком. Затем он снова завернул камень в коричневую бумагу и проворчал что-то о неверных христианских псах и о гордости сыновей Египта и, заперев камень в чемодан и убрав тот в шкаф, сказал: — Теперь очередь Нагиба эк-Касара.
— Можно ли вообще доверять этому эк-Касару? — осторожно осведомился эль-Навави.
— Я за него готов руку на отсечение дать, — ответил Айат. — Он давно является соратником Заглула и таким же старым приверженцем нашей идеи, как и тот. Что бы мы без него делали? Он единственный, кто изучал историю культуры нашей страны и может помочь нам. Большинство экспертов — безбожники-иностранцы, они заинтересованы лишь в том, чтобы побольше сокровищ вывезти из страны. Они забрали у нас все: наших богов, наши обелиски, даже мозаики, по которым ступали наши предки. Однажды они увезут с собой пирамиды и вновь соберут их в Лондоне, Париже и Берлине.
Эль-Навави поддерживал Айата, энергично кивая.
— Для европейцев мы всего лишь необразованные погонщики верблюдов, пастухи, торговцы и чистильщики обуви, люди третьего, да что там — четвертого класса, не умеющие сохранить наследие собственных предков. Все европейцы, уже лет сто приезжающие в Египет, считают, что поняли восточный характер. И что еще хуже — в это верят и многие из нас. Мы теряем лучшие черты мусульман и приобретаем худшие качества европейцев. И в этом ничего не изменится и при лорде Киченере. Он есть и останется христианским псом, колонизатором, даже если еще чаще станет повторять «Я один из вас!» Он был и останется британцем, а все британцы — враги. Ты вообще меня слушаешь?
Мустафа Ага Айат действительно не слушал эль-Навави, опустившись на постель и глядя в потолок Но не из невежливости или безразличия. Все, что говорил в тот момент помощник мудира, уже не раз звучало на собраниях националистов и было всеми признано истиной.
— Я сейчас думаю о том, — сказал Мустафа, не отводя взгляда от потолка, украшенного по краям лепниной, — я думаю о том, где же слабое звено. Я имею в виду то, что леди Доусон искала не какой-нибудь черный камень. Она искала тот же обломок, что и мы, и он может стать ключом к великому открытию. Я спрашиваю тебя, Ибрагим, откуда леди известно о камнях?
— Правильный вопрос, — ответил эль-Навави. — Она, видимо, не только прекрасно информирована, у нее должны быть связи с археологами, и не только с английскими!
— Что мы знаем об этой женщине?
— Она англичанка и не обязана быть прописана. Кроме того, как ты знаешь, она живет на корабле и, соответственно, не подпадает вообще ни под какие египетские законы и предписания. Собственно, ты бы должен был знать о ней больше, чем я.
Ага что-то неохотно пробормотал, давая понять, что и он знает не многим больше, чем слышал от самой леди Доусон, а соответствуют ли ее слова истине, неизвестно. На праздниках, на которые ее приглашали, она производила прекрасное впечатление; но, как добавил Айат, быть может, ее красота ослепляла, а под маской красоты скрывался дьявол.
Пока Мустафа говорил, его взгляд постепенно менялся. Прямые морщины, придававшие его лицу властное выражение, исчезли, а брови, обычно скрывавшие глубоко посаженные глаза, распрямились.
— Позволь спросить тебя, что ты имеешь в виду, — осведомился эль-Навави, прекрасно заметивший перемену.
Мустафа принялся жевать нечто несуществующее, а эта привычка всегда выдавала его смущение.
— Думаю, леди — прекрасная сказочница, превосходящая в этом умении всех наших торговцев на базарах. В любом случае ее история о супруге, умершем во время медового месяца, никогда не вызывала моего доверия.
Поиски Нагиба эк-Касара оказались делом более сложным, чем ожидалось. Эк-Касар был студентом археологии на пятнадцатом или семнадцатом семестре обучения. При этом ему было не менее тридцати лет. Учебу он серьезно не воспринимал, причиной чему было не отсутствие интереса к предмету, а полная безнадежность в плане получения рабочего места в Египте. Поэтому он учился больше для себя, зарабатывая на жизнь случайной работой, при поиске которой не отличался разборчивостью. В «Кафе на Фридрихштрассе», так и называвшемся, он подрабатывал, танцуя для женщин определенного возраста. Он был строен и высок, и его темные глаза приводили в восхищение некоторых вдов коммерческих советников. Нагиб получал по пять пфеннигов за танец, и нередко ему вручали листочки с адресами и обещанием, что ничего плохого ему не сделают.
В вышеозначенном кафе эк-Касара не оказалось, а полная светловолосая матрона, продававшая билетики на просмотр танца за стойкой с витражами в стиле модерн, ответила на вопрос гостей неохотно, ругая Нагиба и называя его обманщиком, перетягивающим одеяло на себя. Она запретила ему появляться в заведении. Нет, она не знает, где он живет, и не слишком этим интересуется. Затем гостей вежливо попросили уйти.
Гости уже было направились к массивной вращающейся двери из красного дерева, когда молодой человек потянул Мустафу за рукав и спросил, сколько будут стоить сведения о месте пребывания Нагиба. Мустафа посмотрел на юношу. На том был облегающий костюм с короткой, до пояса курткой. Воротник и манжеты были картонными, глаза накрашенными.
Звали юношу Вилли, и он хорошо знал Нагиба. Ага поместил в нагрудный карман танцовщика банкноту в пять марок, на что тот отвел обоих в сторону и объяснил, что Нагиба эк-Касара можно найти в цирке Буш, через одну станцию на трамвае в сторону Александер-платца. Там Нагиб временно работает помощником глотателя огня и заклинателя змей. И вслед гостям Вилли добавил, что Нагиб также может быть у Ашингера, Георгенэке в сторону Фридрихштрассе.
Цирк Буш был немецкой организацией и находился в здании на берегу Шпрее. Попасть в него до начала вечернего представления было само по себе искусством. За королевские чаевые девушка в красной шляпке согласилась отвести друзей к Али-паше, как звучно называл себя глотатель огня. Тот оказался урожденным берлинцем, имевшим бабушку-итальянку и экзотическое имя Калинке. Первый же вопрос, обращенный им к гостям, был, не из полиции ли они. Все, кто спрашивал о Нагибе до них, были из полиции. Во время разговора Али-паша репетировал новый номер. Вокруг пахло керосином, который тот набирал в рот, чтобы затем выплевывать горящим. При этом ему ассистировала изящная девушка с длинными темными волосами. На ней были широкие серые мужские штаны и красная блузка, актер называл ее Эммой. Она заняла место Нагиба, со смешком сообщил глотатель огня. Нагиб часто являлся на работу в нетрезвом состоянии, к тому же у Эммы красивее ноги.
По дороге к Ашингеру эль-Навави с сомнением заметил, что, быть может, обращаться к Нагибу слишком рискованно. Оба сошлись на том, чтобы посвящать Нагиба только в самые необходимые подробности.
Нагиб сидел у Ашингера перед кружкой пива и жевал булку, уставившись перед собой невидящим взглядом. В кафе не было ни скатертей, ни занавесок, к тому же было шумно. Нагиб так набрался, что Айат и эль-Навави затратили немало усилий, прежде чем сумели объяснить, что им нужно. Тот предложил им вернуться на следующий день, лучше с утра, когда он — возможно — еще будет трезв.