Операция «Гадюка» (сборник)
Шрифт:
— Ты в него поверила?
— Я вообще неверующий человек, — ответила Катрин. — Вера и наука редко совместимы. Я проверяю, а потом сомневаюсь снова.
— Чудесное правило, мистер Дарвин, — согласился я. — Но если бы ты знала, как противно ощущать, что ты — лишь объект для наблюдений!
— Гарик!
— В чем я не прав?
— Когда я узнала тебя, когда я узнала, что ты… вот такой, я стала мучиться. Меня утешало лишь то, что все твои странности были легко объяснимы, ничего в них особенного не было. И я тебе честно скажу — до последних дней я надеялась, что все обойдется
Она снова шла рядом со мной, но уже не глядела под ноги и влетела в лужу, подняв столбик воды.
Я не успел подхватить ее, хотя обычно в таких случаях моя реакция быстрее, чем реакция среднего кавалера, и я всегда успевал вытаскивать Катрин из луж, ям и из-под машин.
— Когда ты вчера попрощался со мной, я стояла в подъезде у окошка и смотрела тебе вслед. А ты не знал, что за тобой следят. И даже не думал о том, как идешь. И через несколько шагов ты взлетел в воздух и пошел по воздуху — ты летел, думая, что идешь! Это меня ужаснуло!
— Нет, я шел!
— Ты думал о чем-то…
— О тебе, конечно!
— Ты глубоко задумался.
— Разумеется.
— А сегодня ты рассказываешь мне о своем сне, причем и сам не веришь в то, что это сон.
— А ты?
Мы шли некоторое время молча. Я был встревожен, встревожен неприятно, как человек, которому то ли в шутку, то ли всерьез предсказали, что ему суждено умереть от рака. Мне так хотелось вернуть жизнь в тот недалекий момент прошлого, когда главной моей заботой была статья, выкованная с Крогиусом, или какой-нибудь каприз Катрин. А оказывается, капризов не было — был холодный расчет исследователя, который дотрагивается проводами под напряжением к животу распятой лягушки, и она судорожно дергается, полагая, что это и есть любовный экстаз.
— Мне жаль, — сказал я, — мне жаль, что у нас с тобой больше не будет так, как раньше.
— Мне тоже. И может, еще жальче, потому что я чувствую себя виноватой.
— Чего уж… ты на работе.
— Я тебя почти люблю. И это не имеет отношения к работе.
— Не люблю я ваших «почти».
— Мальчики первые объясняются в любви. Но боюсь, что я этого уже не дождусь.
Я промолчал.
— Я хочу, чтобы ты приехал к нам в институт, — сказала Катрин. — Тебе у нас понравится.
— Зачем мне к вам ехать? Чтобы вы сняли с меня шкурку?
Катрин ответила не сразу.
— Ты не любишь говорить серьезно, — сказала она наконец. — Но иногда приходится вылезать из своей раковины. Я не знаю, будут ли они, твои соотечественники, предпринимать новые попытки тебя умыкнуть. Мы этого не знаем. Но я убеждена, что тебе лучше наладить контакт с нашей фирмой. По крайней мере мы знаем о тебе больше всех, и мы хотим тебе добра. Единственное, о чем я тебя прошу, — встретиться с Калерией и поговорить с ней. Она — лапочка.
— Это специальность или должность?
— Это призвание.
— А сколько ей лет?
— Ей уже скоро сорок, но ты в нее, к сожалению, влюбишься.
— Почему? Она красива?
— Не в этом дело. Но лучше бы ты продолжал хорошо относиться ко мне.
Мне стало смешно.
— Можно
— У тебя нет выбора, — решительно заявила Катрин. — Ведь на самом деле ты — отрезанный ломоть. Тебе страшно отправиться в твой сон, если он, конечно, не сон.
— Страшно?
— Конечно! Ты же привык быть первым павианом в стае — там окажешься самым махоньким и хроменьким. И достанется тебе хроменькая макака.
— Катрин, ваши шутки переходят все возможные границы!
— А я почти и не шучу. Поедем к нам в институт?
— Нет, нет и еще раз нет!
— Значит, ты на меня уже не так злишься?
— Ты намертво лишена логики.
— Ты недоволен?
— Ты же знаешь, что я зол, оскорблен и к тому же, честное слово, растерян. Оказывается, многие люди на Земле и в космосе знают обо мне больше, чем я сам. Кстати, а тебе не приходило в голову, что я могу оказаться инопланетным монстром?
— Меньше надо видео крутить, — заметила Катрин. — Значит, ты не идешь?
— Ни в коем случае!
Через две недели Нечипоренко опубликовал наши данные, получился скандал, Крогиус остался, а я подал заявление об уходе.
Институт экспертизы выглядел вполне пристойно — некогда там размещался особняк Гиреевых, потомков хана, вывезенного из Золотой Орды либо бежавшего оттуда в ходе родовых свар. От Гиреевых остался герб на фронтоне центрального трехэтажного корпуса, вернее, не весь герб, а щит, на котором было изображено нечто недостойное великой страны социализма. Недостойное было сбито в период борьбы с недостойностями, а посреди щита появились серп и молот. Фасад главного корпуса выходил на Спасопречистенский переулок, еще вчера — переулок Фабзавуча, а полутораэтажные флигели загибались под прямым углом назад, как руки пловца, занесенные для гребка. В образовавшемся между флигелями дворе росло несколько деревьев, располагалась большая круглая клумба с давно высохшим фонтаном посредине, стоянка для автомобилей, а также небольшая свалка вещей и машин, которые разочаровали исследователей, но вывозить из института их не решились.
Как вы понимаете, все эти подробности, как и многие другие, я узнал не с первого взгляда на институт, а уже потом, когда я шлялся по нему, привыкая и осваиваясь. Но последовательность — не сестра рассказа, она губит неожиданность. Так что я позволю себе в рассказе забегать вперед и оглядываться в нетерпеливом ожидании читателя. Куда же ты запропастился, зайчик?
В небольшом холле, справа от гардероба, за обыкновенным ученическим столом сидел мрачного вида вахтер Матвеич, который пропускал людей в институт либо по знакомству, либо по интуиции, которую он называл жизненным опытом. Когда интуиция молчала, он покидал свой пост и уходил пить пиво. Матвеич покупал пиво в банках, осторожно переливал его в отечественные бутылки, а потом употреблял. Так он унижал западный мир.