Операция «Канкан»
Шрифт:
Мы бегом преодолеваем полкилометра до крайних домов. В детстве я гостил у бабушки в Минске, где целый район еврейских лачуг за Оперным, и чесночный дух там настолько густой, что сбивает с ног. Здесь обычные прусские домики, аккуратная улочка. Наверно, живущие тут давно считают себя немцами. Сейчас узнают, какое это заблуждение.
Разбиваемся на тройки. Монгол показывает электрическим фонариком на витиеватую табличку: «Моисей Голдштейн. Пошив и ремонт одежды». Вряд ли это немецкая семья.
Топот нашего стада привлек внимание. То тут, то там в окнах появляются огоньки. Тревожитесь? Правильно делаете!
Сапог вышибает дверь мастера Голдштейна. Мы внутри, я нащупываю электрический выключатель, но третий член нашей группы решает вопрос освещения радикально. Он подпаливает груду лоскутов в закроечной.
Хозяева – немолодой портной и его растрепанная фрау – сбегают по лестнице вниз, оглашая жилище криками и причитаниями. Пока у них достаточно дел, мы быстро обшариваем первый этаж. Столовое серебро находит новых владельцев, после чего втроем взбегаем наверх.
Здесь спальни. В хозяйской Монгол находит несколько безвкусных золотых побрякушек. Из соседней комнаты раздается отчаянный девичий визг. Сдерживаю омерзение и тоже направляюсь туда. Курсант тянет за руку из шкафа молодую еврейку с распущенными черными волосами. С торопливым перестуком башмаков влетает ее мать, умоляя не трогать девочку.
Истинный ариец выдергивает наконец добычу из шкафа. Краем глаза засекаю движение у лестницы. На полсекунды опережаю Монгола с ревом «моя!».
Она совсем юная, не старше двенадцати-тринадцати лет, бьется у меня в руках и не может вырваться, потому что я плотно намотал ее волосы вокруг запястья. В поврежденном локте пульсирует боль, напоминает о первом месяце немецкого гостеприимства. Тащу добычу вниз, там отпихиваю отца-портного. Девчонка орет столь пронзительно, что уши закладывает.
Мы на улице, среди сырости и мокрых листьев. Натыкаюсь на эсэсовца, что с интересом смотрит представление. Хочешь зрелища? Получай!
Роняю еврейку на мостовую. Армейский сапог врезается в ее зад. Девица пролетает пару метров и плюхается пластом в грязную лужу, измазанная с головы до пят. Мокро, холодно, больно. Не устраивает? Так возвращайся в дом, где сведешь близкое знакомство с Монголом. Но вряд ли она благодарна.
– Герр оберштурмфюрер…
– Не нужно званий. Продолжайте. Вон следующий дом с вывеской.
Целый особняк. Хозяева не торопятся, и Монгол обращает внимание на ряды книжек. Их язык похож на немецкий.
– Читатели, чтоб их… О чем может быть столько писанины?
– О том, что евреи – самая богоизбранная нация на свете.
– Что-то их Бог не спешит на помощь, – хмыкает мой товарищ по борьбе.
Пламя охватывает Тору. Когда жильцы спускаются вниз, первый этаж в плотном дыму. Похоже, надеялись переждать. Знаю их. Отсидеться, перетерпеть – национальная традиция. Нас, курсантов, всего-то шестьдесят, в еврейском пригороде многие сотни здоровых мужчин. Никто не пытается ударить в ответ, женщины – хотя бы укусить или царапнуть. Только кричат и упираются. После первых ударов покоряются: делай что хочешь, но не убивай.
В третьем доме нахожу большой портрет Троцкого и несколько его сочинений. Сумасшедшие! Евреям мало, что обитают в самой антисемитской стране на свете, так еще и троцкисты? Пока в гнезде марксизма резвятся соратники, несу книжицу «Немецкая революция и сталинская бюрократия» оберштурмфюреру.
– Здесь дело серьезное. Красные. Прикажете задержать?
Наш фельдфебель испытующе смотрит, удивленный рвением курсанта, эсэсовец отрицательно крутит мордой и забирает брошюру.
– Это лишнее. Вы сегодня, так сказать, простые немецкие рабочие, возмущенные жидовским засильем. Напишу рапорт в Гестапо. Они разберутся. Действуйте дальше.
Я продолжаю бороться над засильем с помощью насилия, но чувствую усталость и апатию. Делая ставку на низменные инстинкты, фюрер перегибает палку. Общество порядка не может быть построено на гнусности.
На обратном пути отмечаю, что фельдфебель и куратор из СС взяли на карандаш наши действия. Кто склонен к поджогам и мордобою, кто набил полные карманы еврейского барахла. На этом фоне я удостоен похвалы за бдительность и взвешенность в поступках.
Рад стараться, герр оберштурмфюрер! Обращайтесь, если нужно повторить.
С еще большим удовольствием навещу ваш дом.
Глава 7. Перемены в НКВД
Агранов едва кивнул на приветствие Слуцкого, когда их пути пересеклись в коридоре. Хитрый лик главы ГУГБ не скрывал возбуждения. Сегодня в кабинетах на площади Дзержинского будет оглашено решение СНК о смене руководства в аппарате наркомата.
Начальник разведки счел за благо не обсуждать последние события ни с кем из сотрудников. Профессиональная сдержанность оперативника, чтоб не выболтать врагу служебные тайны, незаметно распространилась на все общение.
В зале совещаний коллегии наркомата Слуцкий занял привычное место, стараясь ни в коем случае не наклоняться вперед, тем самым слишком выделиться среди других начальников служб. Беглый взгляд узрел обычную картину: куратора от ЦК, народного комиссара и его первого зама. Ежов нацепил на себя уныло-постный вид, машинально поглаживая ежик коротко стриженных черных волос. Ягода хмурый, впрочем, это его нормальное состояние последнего года, с подчеркнутой складкой озабоченности на челе от ответственности за порядок и безопасность в державе. Вытянутое длинноносое лицо приобрело нездоровый серый оттенок. Слуцкий, всегда наблюдательный, только сейчас заметил, сколько белых ниток в темных усах начальника. Или нарком так сдал буквально за последние дни?
– Товарищи! – веско уронил Ежов. – Решением ЦИК нашей партии и Совета Народных Комиссаров товарищ Ягода Генрих Григорьевич переводится из Наркомата внутренних дел на другую работу.
Свершилось. Только шорох пронесся над чекистами. Никто ничего не произнес, даже шепотом соседу. Тем более не сказано главное – кто вместо Ягоды? По логике вещей, самым вероятным претендентом является первый зам.
Агранов сидел, плотно сжав губы. Он до такой степени изображал безучастность к происходящему, что даже пионер догадался бы – дяденьку колотит изнутри.