Операция «Кристалл»
Шрифт:
Реддвей впервые за последние годы чувствовал себя совершенно беспомощным. В его распоряжении были радары, космическая связь, системы спутникового наведения, все последние достижения человеческой мысли, какие только можно себе представить. А у этих дикарей только их бубны и их голос. И все равно они его победили. Им плевать на «Марс», на Интерпол, на ООН, на все мировое сообщество. Им важна была только эта земля, на которой они веками хоронят своих стариков. И они победили. Если бы на месте оказался Реддвей, он бы тоже ничего не смог сделать. Наверное, потому, что ему
Наконец мотор затарахтел и машина медленно поползла прочь от этого страшного и непонятного места.
– Что будем делать? – тихо спросил Турецкий.
– А что делать? – Полковник пожал плечами. – Все кончилось. Операция завершена. Рудник уничтожен, начальник рудника ликвидирован, Дронов ликвидирован, канал переправки уничтожен, Малинов ликвидирован, сырье захвачено. – Он развязал небольшой брезентовый мешок и зачерпнул оттуда горсть алмазов, как дети зачерпывают конфеты из бумажного кулька.
Камни, еще не ограненные, похожие на маленькие кусочки льда, мутно поблескивали в его ладони. Реддвей грустно улыбнулся и швырнул всю пригоршню за борт, в зеленое месиво тропиков, медленно проплывающее мимо. За первой пригоршней последовала вторая, потом третья, четвертая и так до тех пор, пока мешок не оказался пуст. Реддвей швырнул его вслед за содержимым и тихо сказал:
– Сырье тоже уничтожено. Все равно из Уганды вывезти не дадут.
Марио тупо смотрел на грязные доски кузова, вертя в руках старенький приемник «ВЭФ», найденный в кабинете командира части. Перед глазами у него все стоял тот мертвый постовой на вышке. Тамтамы до сих пор гулко стучали в его голове, а из приемника, реле настройки которого было выломано, доносилось шипение, похожее на шипение той маленькой пестрой змейки, которую нес в руках вождь дикарей.
– Всех нам так взять и не удалось, – тихо сказал Турецкий, массируя виски большими пальцами рук. – И что такое двадцать пять и одиннадцать, мы тоже не выяснили.
– Какая теперь разница? – улыбнулся полковник Реддвей.
– А я, кажется, знаю, – вдруг заговорил Марио. – Это волна.
– Какая волна? – все будто проснулись от спячки и посмотрели на Гарджулло.
– Да вот. – Он ткнул пальцем в шкалу приемника, риска которой была установлена на отметке 25…11. – Тут установлено и не движется.
И будто в подтверждение его слов динамик приемника вдруг ожил, заговорил монотонным женским голосом, повторяя одну и ту же фразу:
– Прямое не может сделаться кривым. Прямое не может сделаться кривым. Прямое не может сделаться кривым. Прямое не может сделаться кривым…
– Который час?! – закричал полковник.
– Без четырех восемь. – Мамонтов посмотрел на часы.
– То есть семь пятьдесят шесть, – поправил Турецкий.
– Да, но это ведь местное время. В Мурманске, думаю, сейчас совсем другое время. И что все это значит? Какой же это может быть пароль? – Он выхватил приемник из рук Марио и закричал в динамик: – И чего нет, того нельзя считать!…
Ну и что? Что от этого изменилось? Нужно будет послушать через час. Если семь пятьдесят шесть по местному времени, то они должны транслировать эту фразу каждый час.
Через час, когда они уже были на военном аэродроме и погружали снаряжение в грузовой самолет, все повторилось снова. Голос звучал ровно четыре минуты а потом пропадал. И еще через час, когда были в воздухе. И еще через час. И так целые сутки.
Каждый час команда бросалась к приемнику так, как будто идет война и передают сводки с линии фронта. И каждый раз эта фраза звучала по-новому.
Гоша не находил себе места. Это изречение из Библии крутилось у него в голове, как испорченная пластинка. И каждый раз при этом он вспоминал невидящие глаза старика Дронова.
На следующий день, когда вернулись на базу, разобрали оборудование, все собрались в кабинете у Реддвея. Приемник стоял на самом видном месте, как почетный спортивный кубок. В положенный час шипенье прекратилось и пошла знакомая запись.
– Ну что это может быть? Что это может быть? – твердил Турецкий, внимательно вслушиваясь в приятный женский голос. – Передатчик может быть где угодно, его не засечь. Что же это такое? Прямо как молитва.
– Что? – Гоша вздрогнул. – Что вы сказали?
– Я говорю – прямо как молитва какая-то.
Мамонтов медленно встал, окинул взглядом всех присутствующих и тихо сказал:
– Это не молитва. Это код.
– В каком смысле? – Реддвей удивленно вскинул бровь.
– Это код. – Повторил Гоша. – Знаете, какие были последние слова Дронова?
– Какие? – спросил Турецкий, чувствуя, что сейчас последнее звено в цепочке замкнется.
– «И чего нет, того нельзя считать». А через несколько минут он уже был мертв.
– Ниточка! – выдохнул Турецкий.
– Что? – не понял Реддвей.
– Дронов говорил про жемчужное ожерелье. А я все думал, какая же нитка связывает воедино бусины? Это код.
– Да, первая половина фразы включает механизм! – подхватил Гоша.
– Считать! Помните? Кто-то у террористов тоже сказал эту фразу, а потом взрыв! – торопил свою мысль Турецкий.
– Вторая половина фразы заставляет механизм саморазрушиться, – продолжил Реддвей.
– Кажется… – Турецкий забегал по комнате. – Кажется… И даже не просто кажется – точно. Я когда-то изучал документы МГБ. Оказывается, еще с тридцатых годов там велись опыты по гипнотическому внушению. Курировал сам Берия. Даже Вольфа Мессинга приглашали. Был такой у нас знаменитый гипнотизер. А потом в сорок девятом лабораторию вдруг всю разогнали, а руководителей ее расстреляли.
– За что?
– Ну, как бы за антисоветскую деятельность, за шпионаж. За метафизические ненаучные способы в работе.
– Ерунда какая-то, – не понял Реддвей.
– То-то и оно, что ерунда. Я тогда еще сомневался. А теперь уверен. Лаборатория опыты завершила. И завершила успешно!
– Ты хочешь сказать, что им удалось…
– Им удалось закодировать агентов, как механизмы, на включение и самоуничтожение! Вот что им удалось! – почти закричал Турецкий.
– Что ты имеешь в виду?