Операция «Перфект»
Шрифт:
– Может, мне надеть что-нибудь из папиных вещей? – предложил он.
– Я бы не стала ничего у него трогать, – сказала мать, едва шевеля губами, чтобы не размазать помаду. – Он сразу заметит, что ты брал его вещи.
– Но я-то хотел что-нибудь совсем маленькое, типа галстука. Он бы и не узнал ничего.
И Байрон приоткрыл дверцы гардероба, принадлежавшего Сеймуру. Пиджаки и рубашки аккуратно висели в ряд на деревянных плечиках и были странным образом похожи на безголовые версии отца. Он вытащил шелковый галстук и отцовскую охотничью шляпу и сразу захлопнул дверцы: ему казалось, еще немного – и эти пиджаки и рубашки сердито на него закричат. Галстук сливового цвета он просто обмотал вокруг шеи, а шляпу не надел, а держал в руках, зная, что в доме неприлично быть в шляпе. А Джеймс к тому же назвал бы это дурной приметой.
– Вот, – сказал он, – я выбрал.
Мать оглянулась, но посмотрела не на него, а просто окинула взглядом комнату и спросила:
– Ты уверен, что тебе стоит так идти? – Но обращалась она не к Байрону, а к обитому тканью креслу, или к занавескам из такого же английского ситца в «индийском» стиле, или к такому же пестрому покрывалу.
Байрон судорожно сглотнул. В горле у него так громко булькнуло, что отдалось по всей спальне.
– Ничего, мам, скоро все будет позади. И мы с тобой весело отправимся домой.
Она улыбнулась, словно ничего не могло быть проще, и они отправились.
Дайана вела машину в высшей степени осторожно. Руки ее лежали на руле, как на циферблате часов – точно на «десяти» и на «двух», как велел отец. В бескрайнем небе над пустошью ослепительно, точно прожектор, сияло солнце. Коровы на склонах холмов стояли неподвижно, будто суда на якоре, окутанные тучами черных мух, они отгоняли насекомых, махая хвостами, но с места не сходили, казалось, они ждут, когда и насекомые, и эта ужасная жара уйдут сами. Трава совсем выгорела и стала под цвет соломы. Байрону очень хотелось сказать матери что-нибудь ободряющее, но он не мог придумать, с чего начать, и чем дольше он молчал, тем трудней становилось нарушить окутавшую их плотную пелену молчания. Была и еще одна маленькая неприятность: каждый раз, когда машина совершала какой-либо маневр, поворачивая вправо или влево, отцовская шляпа тут же съезжала ему на нос. Казалось, шляпа живет какой-то своей, самостоятельной жизнью.
– Ты как? – спросила мать. – Лучше бы ты снял с себя эту штуку, ты и так уже красный как рак.
Она припарковалась в конце Дигби-роуд, неподалеку от остова сгоревшей машины. А когда спросила, сможет ли Байрон вспомнить тот дом, он вытащил из кармана схему, развернул ее и ткнул пальцем в нужное место.
– Ясно, – сказала Дайана, но на схему толком и не взглянула. Теперь, когда она решилась, уже ничто не могло ее остановить. Она лишь снова попросила сына: – Может быть, радость моя, ты все-таки снимешь эту шляпу?
При солнечном свете микрорайон выглядел еще хуже, чем в тумане. А поскольку им пришлось еще и немного пройтись пешком, это оказалось совсем уж неприятно. Материны тонкие каблучки все время попадали в выбоины, так что она то и дело спотыкалась, но продолжала идти, высоко подняв голову и громко цокая своими шпильками по тротуару. Байрону очень хотелось, чтобы она не так громко стучала каблуками, потому что люди уже начали останавливаться и глазеть на них. Например, какая-то женщина в комбинезоне, вышедшая из дома с целой корзиной стираного белья, чтобы его развесить, так и застыла, уставившись на них. Байрон весь взмок от жары и волнения, волосы мокрыми сосульками прилипли ко лбу, цокот каблучков по тротуару казался ему оглушительным, точно удары молота, и он снова подумал: хорошо бы она шла немного потише. Женщина в комбинезоне по-прежнему не сводила с них глаз. Какие-то парни, сидевшие в ряд на каменной ограде, присвистнули. От волнения у Байрона подгибались колени, дышать становилось все труднее. Да уж, микрорайон оказался куда хуже, чем ему запомнилось в то утро! Солнце палило безжалостно, разогревая стены каменных домов настолько, что на них трескалась краска. На многих из баллончика были написаны лозунги типа «Пошли вон, свиньи!» или «IRA – сборище подонков!». Стоило ему осмелиться и посмотреть по сторонам, как его охватывал страх, и он говорил себе, что больше смотреть не будет, но все-таки смотрел. В ушах у него звучали слова Джеймса, мол, на Дигби-роуд «грязи по колено», а потом он вдруг вспомнил, как мать вскользь заметила, что ей и раньше доводилось здесь ездить, и его снова стал мучить вопрос, зачем ей это понадобилось.
– Мне кажется, мы почти дошли? – спросила Дайана.
– Да. Там будет такое цветущее дерево и сразу за ним калитка.
Но, увидев это дерево, Байрон испытал настоящее потрясение, так оно изменилось за четыре недели, что прошли с тех пор, как они впервые свернули на Дигби-роуд. Казалось, это чудесное дерево изнасиловали – обломали его раскидистые ветви, а цветы разбросали по тротуару. Его, пожалуй, и деревом-то теперь назвать было трудно: от него остался лишь изуродованный голый ствол, практически лишенный ветвей. Все здесь словно дышало неким злом. Мать чуть помедлила у нужной калитки и снова спросила, точно ли им сюда. Сумочку она обеими руками прижимала к себе, и Байрон вдруг подумал, что она выглядит как маленькая девочка.
Мать подняла щеколду, калитка скрипнула и отворилась. Байрон про себя быстро произнес молитву.
– Это ее? – Дайана указала на красный велосипед, прислоненный к мусорному баку возле дома. Байрон кивнул.
Дайана двинулась к двери, Байрон не отставал от нее ни на шаг. Садик был крохотный, он вполне поместился бы на любой клумбе Кренхем-хаус, но через него к крыльцу вела аккуратная чистенькая дорожка, по обе стороны выложенная камнями, между которыми проросли какие-то жалкие цветочки. Окна верхнего этажа были занавешены. Впрочем, и внизу тоже.
Может быть, Джеймс ошибается, думал Байрон, может, та девочка все-таки умерла? А родители отправились ее хоронить? Или просто пошли навестить могилку? Теперь он понимал, до чего безумной была затея поехать на Дигби-роуд. Он с тоской вспоминал свою чудесную комнату с синими шторами. И пол в холле, выложенный белой плиткой. И новые двойные рамы в высоких французских окнах.
– По-моему, дома никого нет, – сказал он. – Ну что, поехали обратно?
Но Дайана, с некоторым трудом сняв тесные перчатки, решительно постучалась. Байрон снова украдкой глянул на красный велосипед. Никаких повреждений на нем заметно не было. Мать еще раз постучалась, на этот раз более настойчиво. Поскольку ответа так и не последовало, она слегка попятилась – острые каблучки ее туфель проваливались в утоптанную землю – и сказала, указывая на верхнее окно:
– Мне кажется, там кто-то есть. – Она еще немного отступила и крикнула: – Здравствуйте! Есть кто-нибудь дома?
Окно наверху распахнулось, и оттуда выглянул какой-то мужчина. Представить его себе целиком было довольно трудно, но Байрону показалось, что, кроме куртки, на нем больше ничего нет.
– Чего надо? – весьма нелюбезно спросил он.
Мать помолчала, но потом, слегка прищелкнув языком, вежливо извинилась:
– Простите, что я вас потревожила. Нельзя ли мне с вами переговорить?
Байрон отыскал материны пальцы и крепко их сжал. У него перед глазами возник некий тревожный образ, который он никак не мог отогнать, как ни старался. Ему казалось, что мать приподнимается над землей, легкая как перышко или облачко, и улетает прочь.
Наконец дверь отворилась, и тот мужчина, стоя на пороге, молча уставился на Дайану и Байрона. Казалось, он заполняет собою весь дверной проем. По дороге он явно успел причесаться и надеть рубашку, но воротник рубашки был забрызган кровью – пятнышки были мелкие, с помидорное зернышко, – и на ней явно отсутствовало несколько пуговиц. И Байрон подумал, что его отец никогда бы не надел рубашку, на которой не хватает пуговиц, а мать никогда бы не забыла пришить к рубашке оторвавшиеся. Лицо у мужчины было серое, одутловатое, все в жирных складках, на подбородке темнела тень отросшей щетины. И он по-прежнему стоял в дверях, закрывая проход.