Операция «Прикрытие»

Кулик Степан

…Пахло подгорелым хлебом. Сотнями, забытых в печи и сожженных на антрацит хлебов, пирогов, булочек. Ветер, что время от времени проносился над почерневшим от адского огня полем, с ненавистью швырял в лица людей пепел, насквозь пропитанный смертью, яростью и… ароматом свежей сдобы. Люди ежились в глубоких канавах, густо изрывших поле, втягивали в плечи головы в металлических касках, ища защиты за брустверами. А отовсюду в них летел уже холодный жупел и обжигающий свинец.

А когда неумолимый сплав металла и ненависти с ревом сыпался с неоднократно проклятого посеревшими устами неба, люди падали ниц, на дно

траншей и в отчаянии так призывали Творца, что и глухой уже даровал бы им спасение… Но у того были другие планы, ибо неумолимая Смерть умело, на полное лезвие, снимала свой урожай.

Бледное от тошноты, которую вызвал вонючий дым незатухающего пожарища, солнце раздраженно проглядывало вниз сквозь щели, которые оставляли на небе густые разрывы зенитных снарядов и крылья тяжелых бомбовозов. И не в состоянии выдержать отвратительное зрелище оголтелого надругательства над землей и людьми, в отчаянье скрывалось за клубами поднятого в воздух бездушной силой убитой почвы. Некогда плодородного, благодатного чернозема, предназначенного даровать жизнь, а вместо этого — обреченного принимать в свои объятия людей. Большей частью мертвыми и по частям, но зачастую и живых, еще теплых, но — чтобы уже не отпустить вовек. Будто кто-то могущественный и безумный решил засеять ниву такими адскими семенами.

И сеял! Щедро!

А чего жалеть? Их здесь нагнали не одну тысячу. А закончатся — подвезут еще. И он шел сквозь освобожденное от хлебов поле, когда зернышками, а когда и полными горстями отправлял солдат в вечность…

Две дивизии столкнулись на этом клочке пространства, не в силах ни продвинуться вперед, ни отступить без приказа, вот уже вторые сутки перемалывали друг друга, словно два бульдога, вцепившихся в поединке друг другу в глотку. Не в силах расцепить сведенные судорогой челюсти, способные лишь миллиметр за миллиметром продвигаться к горлу врага, ни на минуту не выпуская его из своих зубов.

Те, кто имел право посылать людей на смерть, сначала подбрасывали и подбрасывали резервы в ненасытное горнило боя, но подкрепления сгорали в нем, как сухая береза, добавляя лишь жара, и их смерть всего лишь не позволяла чашам весов склониться на чью-либо сторону. И на исходе четвертых суток подкрепления перестали поступать. Зато небо заполнили десятки, сотни самолетов.

Вообще-то летчики должны бомбить врага, но когда окопы разделяет не более пары сотен метров, а поле боя затянуто густым дымом, смертоносный груз валится на головы совсем не тех, кому предназначен. А уж тем более не выбирал, куда падать, убитый пилот за штурвалом подбитого бомбовоза…

Жаль, что пророкам и святошам, которые облысели от потуг придумать ужасы ада, не пришлось увидеть последствий бомбардировки нескольких авиаполков, произведенных в дополнение к получасовой артподготовке.

К счастью для чудом уцелевших солдат, командиры, с легкостью бессмертных богов посылающие в бой дивизии, столкнулись в других местах. И там кто-то брал верх, требуя постоянного контроля над ситуацией. Ведь надо было то развивать успех, то защищаться изо всех сил, не давая возможности врагу закрепиться на взятом рубеже. А сил на весь фронт не хватало. А потому под вечер бомбовозы в последний раз уронили на головы пехотинцев свой груз, при этом некоторые чадными кометами сопроводили собственные бомбы до самых окопов и освободили небо. А на смертельно израненное поле наложила целебные повязки тишина. Сплошная, могильная…

Пейзаж, достойный любого Апокалипсиса…

В голове

звенело и гудело, как у звонаря на Пасху. С той лишь существенной разницей, что не было веселящего, пьянящего ощущения праздника. А вот облегчение, что весь этот ужас наконец-то закончился, а он все-таки выжил — осталось. Вертелось где-то рядом с сознанием, не давая отгородиться от жизни спасительной пеленой безумия, хотя радости не приносило. Да и кто мог бы по-настоящему радоваться жизни, когда смерть унесла жизни десятков товарищей, а кроме них — полегли сотни и сотни, пусть и незнакомых парней, но в такой же защитной форме.

Солдат грузно прислонился спиной к прохладной стенке окопа и закрыл глаза. Был весь перемазан землей, глиной, чужой кровью и еще чем-то липким и вонючим, а чувствовал себя как наковальня, по которой не меньше суток бил молотом сумасшедший кузнец. Болела каждая мышца измученного тела, разрывались в спазматическом кашле отравленные дымом и запахом окалины, легкие. Совершенно неподъемной, чужой стала зачумленная от невыносимого чада голова, но — он уцелел. А на десяток мелких ранений, контузию и синяки — даже внимания обращать не хотелось. Непонятно как, но совершенно бесследно исчез правый рукав гимнастерки. Словно кто-то аккуратно отпорол его по плечевому шву…

Веки, что казались тяжелее связки противотанковых гранат, сомкнулись на пересохших, воспаленных глазах, не способных, для облегчения, добыть хоть слезинку. Тишина действовала благотворно, но была такой необычной, что не позволяла полностью расслабиться. И даже погружаясь в короткое забытье сна, впервые за последние четыре дня, солдат все еще невольно прислушивался: не шуршит ли под локтями и коленями ползущих врагов сухая земля. Это было страшнее, чем рев моторов и вой снарядов. Но тишину не нарушало даже жужжание мух. Видимо, их повелитель был занят в этот момент, щедро раздавая советы офицерам главных штабов.

И сон, на правах младшего брата безносой старухи, все-таки сморил воина. Ибо когда он снова разомкнул глаза — уже светало.

Отдых сделал свое целебное дело, и теперь солдат смог осмотреться более осмысленно. И хотя он никогда не причислял себя к верующим, неумело перекрестился.

Его отделение, взвод, рота, батальон, полк… больше не существовали. Фортификационная полоса, бережно подготовленная заранее для их дивизии саперными частями, титаническим усилиям врага превратилась в беспорядочную смесь земли, дерева, металла и… человеческих останков. Небрежно разбросанные или сваленные в кучу, как списанные в отходы, бракованные игрушки (ему как-то давно приходилось видеть нечто подобное на складе бракованной продукции, во время школьной экскурсии на фабрику детских игрушек).

И от этого зрелища солдата жестоко вырвало.

Он воевал уже третий год. Один раз был ранен тяжело и еще пять так, что хватило собственного перевязочного пакета, но к виду убитых друзей привыкнуть не мог. Ведь все они еще сутки, час назад — говорили, шутили, мечтали и писали письма.

Сосед по траншее справа, здоровяк и лентяй, руки которого так и не выпустили винтовку, по ночам громогласно храпел. Того, что слева, худощавого очкарика, балагура и любителя скабрезных анекдотов, смерть настигла за бруствером. То ли он, не выдержав нервного напряжения, бросился в свою персональную последнюю атаку, или тело выбросило туда ударной волной, но лежал боец именно там — навзничь, устремив в пустое небо укоризненный взгляд, равнодушный ко всему на свете. А очков даже видно не было…