Описание путешествия Голштинского посольства в Московию и Персию (c гравюрами)
Шрифт:
В настоящее время подобных отпавших очень много в Москве, так как не только 22 года тому назад, по случаю тогда законченной войны под Смоленском, но и теперь, в течение последних лет пяти, много солдат, большей частью французов, позволили перекрестить себя, чтобы остаться в стране и получать содержание от великого князя, — хотя они и не понимали ничего ни в языке, ни в религии русских. Особенно нужно удивляться, как некоторые знатные и умные люди, из-за постыдной корысти, согласились отпасть и принять русскую религию. Известны примеры французского дворянина по имени Пьер де-Ремон [157] и графа Шляховского, как и в новейшее время Антония де-Грэна и полковника Александра Лесли из Шотландии и иных.
157
Пьер-де-Ремон. Потомство его упоминается в русских документах под именем дворян Деремонтовых. Иван Деремонт упоминается под 1628 годом в числе дворян в «Дворцовых разрядах».
Этот граф Шляховский, о котором я говорил выше, прибыл в 1640 г. в Голштинию и Данию, и трогательно жаловался его княжеской светлости и его величеству королю Христиану IV, как его, происходящего из графского рода Шлик (Слик), ради евангелической религии преследуют католики.
Что касается Лесли, то он дал себя увлечь [к перемене веры] несчастием. Произошло это таким образом. После того как полковник Лесли, ради упомянутого смоленского похода, получил от бывшего великого князя большую сумму денег и вывез их из Москвы, ему со временем опять пришла охота послужить нынешнему великому князю. Поэтому он, в составе великого посольства, которое немного лет тому назад отошло из Швеции (во главе посольства состоял государственный советник и дворянин [барон] Эрик Гильденшерна), вновь прибыл в Москву и предложил русским свои услуги. Так как в то время русские не имели в виду никакой войны и не очень хотели без нужды расходовать деньги, то он и предложил, что был бы доволен поместьем и крестьянами вместо наличных денег; на это согласились, и ему передали великолепное имение на берегах Волги, с принадлежавшими сюда крестьянами. После этого полковник велел жене и детям приехать в Россию и владел этим именьем. Госпожа полковница, как хозяйка умная и аккуратная, кажется, возлагала на русских крестьянских женщин работу более значительную, чем они привыкли нести раньше; поэтому они стали выражать неудовольствие и стали говорить: они более не в состоянии служить у полковницы Лесли; она им в постные дни, в противность русской вере, дает мясо, трудною работою удерживает их от хождения в церковь, не дает им на дворе столько времени, чтобы они утром могли положить полагающееся перед Богом и иконами количество «поклонов» и совершать свое служение Богу; кроме того, она будто бьет народ и — что отвратительнее всего — взяла икону со стены и бросила ее в пылающую печь, где она и сгорела. Перед русскими последнее обстоятельство было делом великим и обвинением страшным. После того полковника с женою и детьми, вместе со всеми дворовыми, доставили в Москву, и жалобщикам и обвиняемым дана была очная ставка. Полковница, правда, не отрицала того, что она строго требовала работы, но о других обвинениях она не желала знать ничего, говоря, что женщины, из ненависти и злости, только ради работы, на них возлагавшейся, возводили на нее эти лживые обвинения. Некоторых из иностранных служителей Лесли, которые подавали хорошие свидетельства в извинение своей полковницы, взяли под стражу и грозили им пыткою. Крестьянки же сами предложили себя на пытку. Остальные [слуги], которые еще были на свободе, ожесточенно нападали друг на друга, и с обеих сторон пролито много крови; тем не менее, никто не хотел брать вины на себя. Тут вмешался патриарх, сумевший убедить его царское величество, что у иностранцев следует отнять все поместья и не допускать, чтобы православные христиане в своем отечестве испытывали такое обращение со стороны неверных и некрещеных немцев и так оскорблялись бы в собственном богослужении. Патриарх зажег этот огонь, а бояре, давно уже простиравшие свои корыстные руки к хорошо устроенным имениям немцев, прилежно подкладывали сюда дрова. Ежедневно они докладывали его царскому величеству, чтобы исполнено было справедливое ходатайство патриарха. После этого Лесли потерял свое поместье с крестьянами, потому что он не русской веры, так как впредь только одни русские должны владеть такими имениями. Лесли, не зная, как теперь быть и как прокормиться с женою и детьми без этого имения, дал знать, что он готов — только бы сохранили за ним поместье с крестьянами — вместе с женою и детьми принять русскую веру и перекреститься. Патриарх и двор отнеслись к этим словам благосклонно, и Лесли было обещано исполнить его просьбу. После этого его со всей его семьею отправили в монастырь; продержали в нем шесть недель, обучая его их статьям веры, в особенности же церемониям русской церкви; затем их погрузили в воду и перекрестили. Перекрещенным дали новые имена, а тесть великого князя боярин Илья Данилович и его боярыня, бывшие крестными отцом и матерью, дали им великолепные русские одежды. После этого полковника пришлось вновь венчать с его женою, и Илья устроил им свадьбу в своем дворе. Его царское величество подарил новым русским, для привета в их [новой] религии, 3000 рублей, т. е. 6000 рейхсталеров.
Когда Лесли со своими находился в монастыре, то крестьяне и крестьянки его поместья, узнав, что им вновь придется идти под прежнее ярмо, подали челобитную, чтобы их пощадили от подданства Лесли, обещая послушно служить всякому другому, кому бы его царское величество ни отдал их под власть. Как раз в это время перекрещенному французу Антонию де-Грон [де-Грэн] обещано было дать поместья; он и попросил об этих имениях полковника Лесли, и, узнав, что крестьяне просили о другом господине, он подговорил их, чтобы они у его царского величества попросили именно о нем. После этого де-Грон получил имение и до сих пор владеет им. Лесли же убедили отпустить крестьян с миром, так как они все равно, в конце концов, сломили бы шею ему и его семье. Поэтому он теперь в мирное время получает от его царского величества ежемесячно 90 рейхсталеров, подобно другим полковникам. И сыну его также положено жалованье полковника, только не столь высокое, как отцу.
В противовес этим примерам непостоянства в религии со стороны лиц мужеского пола, я хочу рассказать памятный пример замечательного постоянства слабой женщины.
Года с 32 тому назад упомянутый ныне французский барон Пьер де-Ремонт прибыл в Москву и женился здесь на девице, родной дочери Джона Барнеслея, происходящего из дворянского рода в Англии и давно уже жившего в Москве; ей было в это время 16 лет и она считалась прекраснейшей из всех иностранок в Москве. Этот барон, чтобы заслужить милость великого князя и расположение вельмож, принял русскую веру, дал себя перекрестить и стал именоваться Иваном. Русские, как и барон, были бы очень рады, если бы и жена, кальвинистка по исповеданию, добровольно также перекрестилась; они и старались этого добиться. Так как она отказывалась, то патриарх сначала старался привлечь ее добрыми словами и великолепными обещаниями; когда это не помогло, то он стал сурово угрожать ей. Тогда она пала ниц с униженной просьбою, чтобы лучше отняли у нее жизнь, чем ее религию; [она говорила, что] «желает жить и умереть в своей религии, что бы с ней ни сделали». Ее детей, которых она родила барону, у нее насильно отняли и окрестили по-русски. Отца, который ради дочери поклонился патриарху в ноги, тот оттолкнул ногою, а ее насильно ведено было крестить. Патриарх говорил, что, так как она ничего не понимает, то ее следует рассматривать как ребенка и потащить к крещению. Во время крещения она сильно сопротивлялась. Когда ее привели к реке и насильно сняли с нее одежды, монахини, которые ее должны были крестить, заставляли ее, по обычаю, плевать на [прежнюю] религию; она сама плюнула в лицо монахине, которая обратилась к ней с этим требованием. Когда ее погрузили в воду, она потащила за собою в воду другую монахиню и сказала при этом: «Вы можете, конечно, погрузить тело, но душа от этого ничего не восчувствует». После такого насильственного крещения или купанья ее вместе с ее мужем послали в город Вятку[?] [158] , куда муж ее назначен был воеводою. Когда[?], по истечении срока, по обычаю, совершено было перемещение воевод, барон вновь отозван был в Москву и вскоре умер, вдова хотела снова снять с себя русские одежды и начать ходить со своими единоверцами в [реформатскую] церковь; однако это ей не удалось. Обоих ее сыновей у нее отняли и передали их русскому дворянину на воспитание. Ее же самое с малолетнею дочерью отправили в Белозерский монастырь, лежащий в нескольких милях от Москвы, и содержали там; и вот она, еще будучи молодой женщиною всего 21 года, должна была пять лет провести в горе и без утешения среди старых монахинь. Она не только была лишена присутствия и общества сыновей своих, отца и других друзей, но ей даже ни разу не позволили ни писать о своей жизни и состоянии своим родственникам, ни от них получать письма. Тем не менее она не хотела ни кланяться перед русскими иконами, ни сгибаться перед ними; напротив, скорее она сама начала приводить монахинь к своим воззрениям, чем поддалась их увещаниям.
158
Вятку. В подлиннике: Siwatka; может быть, имелся в виду и Свиажск. Впрочем, по воеводским спискам де-Ремонт ни тут, ни там, ни вообще где-либо не был воеводою.
Пока продолжалось это ее бедствие, счастью однажды было угодно, что ей тайком, по удачному случаю, передано было известие о родственниках. Когда однажды немецкий кровельщик был послан в этот монастырь для исправления крыши и она хотела с ним переговорить о своих, то всякий раз монахини отправлялись с нею и мешали ей. Кровельщик, однако, чтобы, тем не менее, найти возможность говорить с нею незаметно от русских, часто призывал к себе своего мальчика и, с сердитым выражением и угрозами глядя на него, говорил тем временем с нею, о чем ему было приказано, и сказал, где она в его отсутствие найдет письмо Монахиням при этом казалось, что мастер за что-то бранит своего мальчика или приказывает ему что-то сделать.
Таким способом добрая женщина получила известие, да и сама дала ответ под видом как бы заступничества за мальчика.
Наконец, когда патриарх Филарет Никитич умер, она была освобождена из монастыря по просьбам и по большим хлопотам ее родственников, и ей дано было милостивое разрешение жить в Москве; однако она должна была держать при себе только русскую прислугу. Ей, впрочем, разрешено было выходить — лишь бы не в немецкую церковь — и ее можно было навещать кому угодно и когда угодно. Я дважды был у нее с ее зятьями, г. Петром Марселисом и г. Фенцелем, женатыми на сестрах этой женщины, и с изумлением слышал, с каким терпением она несла свое бедствие и как умела находить себе в нем утешение. Итак, эта госпожа Анна в своей религии до конца своего осталась постоянною. Как ныне я слышал, уже два года тому назад она скончалась. Замечательно, что ее дед Вильям Барнеслей, умерший пять лет тому назад в Англии, достиг возраста 126 лет. Уже имея 100 лет и овдовев в это время, он еще раз вступил в брак.
О других случаях, в которых бы русские принуждали кого-либо насильно перейти в свою религию, не слышно. Они разрешают всякому свободу совести, хотя бы это и были их подданные и рабы. Однако если кто-либо вступает в брак с лицом их веры, то они уже не дают ему свободы исповедания. Если кто добровольно переходит к ним, то они его охотно принимают и дают ему содержание на всю его жизнь. Отпавшие таким образом [от прежней своей религии] сильнее всего свирепствуют против своих прежних единоверцев, и от них иностранцам приходится хуже, чем от русских. Насчет этого можно бы привести несколько примеров
Если кто-либо из русских за границею перейдет в другую религию, а по возвращении вновь обратится к православной вере, то его нужно вновь крестить.
Подобное вторичное крещение христиан, обращающихся к ним из какой-либо иной секты, они, без сомнения, заимствовали от греков, которые, отделившись от латинской церкви, стали считать латинское крещение недостаточным и поэтому начали вновь крестить тех, кто отпадали от западной церкви и желали стать членами их церкви. Однако они и все те, кто в этом деле следуют грекам, в 1215 г. папою Иннокентием III на латеранском соборе, 4-м постановлением, отлучены от церкви и преданы проклятию. Об этом можно прочитать в «Concilia Magna», t. XVIII, р. 165
Глава LVII
(Книга III, глава 25)
О русских торжественных и праздничных днях и о том, как они слушают слово Божие, а также о их церквах
У русских имеются определенные торжественные и праздничные дни, когда они молятся в церквах, причем, помимо воскресений, они для этой цели пользуются еще средою и пятницею (это у них постные дни). Эти праздники теперь соблюдаются гораздо больше, чем раньше. Раньше они полагали, что только бы утром побывать в церквах, а затем опять можно перейти к обычной своей работе. Кроме того, они говорили, что праздновать надлежит лишь господам, а не рабам и слугам, каковыми они являлись (об этом упомянуто у Герберштейна). Поэтому еще в наше время по воскресеньям так же, как и по будням, можно было видеть их торгующими и промышляющими в своих лавках и мастерских. Теперь же патриарх постановил, чтобы не только по воскресеньям и праздникам, но и по средам и пятницам лавки и мастерские не открывались; в те же дни полагается закрывать и кабаки и трактиры, и особенно, когда время идти в церковь, ничего из них нельзя продавать.