Опиум

Славоросов Аркадий

(Губы вытолкнут лишь: Сугуба)

Губы вытолкнут лишь: «Сугуба Эта пагуба, мон шери…» Принимая впотьмах суккуба За племянницу из Твери. И с припевочкой сей зловещей, Многозначащей, как «вообще…», Словно в лона безмолвных женщин Погружаешься в тьму вещей. Но в том месте, где пела глина, Воздух всё ещё прян и густ. И срывается с губ: «Фаина!» И — «Шарлотта!» — слетает с уст.

Из глубины воззвах

Когда меня крюком железным Потащит дьявол в жерло тьмы, Я воззову к Тебе из бездны. Внемли же дерзостному «Мы». В дурном бессмертии мытарства Душа из мрака воззовет: «Казни! Но дай же видеть Царства Мне и отсюда горний свет!» Тень тени вопиет беззвучно. Лишь эхо эха глас её. Но там, где даже гибнуть — скучно, Со мной, во мне Лицо Твоё. Я — мёртвый пёс. Не знаю лада. Но вечной пытки пригубя, Из раковой палаты Ада Хриплю: «Я так люблю Тебя!»

Мытарь

Мне у Тебя ничего не вымолить Даже за гнойный стигмат стиха. Имя Твоё недостоин вымолвить Устами чёрными от греха. Окостенел от ступни до темени В самой промозглой из вольных воль. Мозг мой — как сгусток ползучей темени. Мне о Тебе и помыслить — боль. Хоть проползти по кайме, по краю мне Мира (не то что бы — к алтарю), Точно хула. Как на праздник в храме Вечно вонючему золотарю. Звезда, чадя, догорит ракетою, Вычертив путь пальцеглазой судьбе. Гортанью, съеденной спирохетой, Молитву мою промолчу Тебе. Нет у меня ни лица, ни имени. Истаю — воск от лица огня. Но Ты, Милосердный, Благой, Любимый мой, Помысли о мне, назови меня.

(Вот и прошла зима тревоги нашей)

Вот и прошла зима тревоги нашей, Мы восемь месяцев питались пшённой кашей, Но скоро перейдём на кресс-салат. Прозрачные от авитаминоза, Войдем в лазурь, где звонкая заноза… Земля, как стрикерша, срывает маскхалат. Вот и пришла весна болезни лютой… И мы стареем с каждою минутой. Чума и пир. Сид Баррет, пой зарю! СПИД шпарит, но поближе к первомаю Мы разменяем сансару на майю, Я это вам, как гуру, говорю. Потом придёт и лето нашей скорби, И солнце будет плавать в мёртвой колбе, А полдень станет плавить и знобить… Но средь кустов рассветных Иван-чая Взойдёт мачьё, головками качая, Чтобы о скорби временно забыть. А там придёт и осень нашей смерти, Как лист опавший в авиаконверте. Леса без птиц да книга без страниц. Мне наплевать на вопли Аполлона, Но слышу вдруг: «Иди-ка, братец… В лоно.» И вот иду, уже не зря границ.

Опыт сравнительной танатологии

1.

Цикада и цикута излечат от тоски, Которую внушают вишнёвые соски, И ноги — дольше жизни — Пока снимаешь джинсы, И шёрстка на лобке, И парус вдалеке. Но всё под хор цикад Излечит горький яд. Ноль будет ноль — в квадрате, И им же будет — в кубе. И что ему в Гекате? И что ему в Гекубе? Цикада будет петь. Цикуту станем пить. Вот только бы успеть Ещё косяк прибить, Ещё разок курнуть — И в Понте утонуть… Так думал древний грек, Глядя на сонный брег.

2.

Я, раб своих привычек, Под кличи электричек Мечтаю о Сезоне В проклятой третьей зоне. Я правду резал в лоб, Иллюзий не питал. Здесь только жирный клоп Да фенобарбитал. И никаких цикад, И никаких цикут, И никаких менад, Тем более — наяд. А с местными блядьми Играли мы детьми. Но их — аля улю — Не купишь за «люблю». Промолви: всё путем, Звоните, я вам рад. Дави клопа ногтём И жри барбитурат. Не думая о ней, Лежи себе, синей. И что глядеть в окно: Бардак и есть бардак. Живёшь — говном говно И сдохнешь, как мудак.

(Достань мыслишку из своей заначки)

Достань мыслишку из своей заначки В три по полуночи, в нетопленной квартире. Частица истины, как метка Божьей Прачки, Лежит на всём, что существует в мире. Мерзейший бред, чистейшая из этик, Крест, полумесяц, роза, Тютчев, муха — Всё есть. Лишь нет хулы на Духа. Я существую и оправдан этим. Что ход планет! — Пытливый ум, исчисли Бег наркоманий в поисках лекарства. Ложь изречённая имеет форму мысли И этим сопричастна жизни Царства. Эй, выпускник подпольного лицея Для дефективных, снова нету зелья? Кумарные плетёшь Теодицеи, Да ереси кухонные с похмелья. Строчи стишком неровным и неравным, Пока в окно Евроклидон не дунул. Оправдывай Того, Кем ты оправдан. Придумывай Того, Кем ты придуман.

Открытка из Ниццы

Некоторые, чтобы не идти на поводу у толпы И не слыть баранами, идут в козлы. Добрые люди, по большей части своей, глупы. Умные люди, как правило, соответственно злы. И черезвычайно редко встречается сочетание этих частей, Но и оно, пожалуй, не предназначено для мира сего. Добрые и мудрые кончают в застенке или же на кресте, Что уже зло и глупо. А из ничего не сделаешь ничего. И только циники протирают свои бриджи и галифе В России — на кухнях, во Франции — на террасах кафе, И с улыбочкой тонкой, как джентльменская месть, Цедят истины, банальные, как «Аз есмь». Так что, мой умненький, не надсаживай мозговые свои Извилинки в поисках истины. Всё ещё проще, чем апельсин. Мир недостоин ни ненависти, ни любви. В худшем случае — омерзения, в лучшем — чуть презрительной жалости. Остаюсь за сим.

Иллюзион

Слеза что линза. Он увидит это Ещё страдая в немощном и тленном. Вот ясность Цейса с простотою света Сольются чудно в фокусе мгновенном, И в мире безраздельном и разъятом Предмет проглянет подлинностью вещи. Насмешливый патологоанатом Кружит, что вран, наивный и зловещий. Но горницей предстанет суть палаты. Но горлицы восплачут на карнизе. И жизнь войдет в распахнутом халате Сестрой-отроковицей в белой ризе. И грани станут внятны, но не грубы. И девочке в застиранном халате Пергаментные старческие губы Прошелестят: «О, не рыдай мне, Мати!»

Март

Бичи-кочевники, сидельцы теплотрасс, В стигматных ранах, в язвинках экземных, Лохмотья всех племен, сословий, рас Закопошились в стойбищах подземных. Сильнее смерти гнилостное «будь!», Перед «шахой» любая никнет карта. — Пора, пора по солнцу править путь! — Вам говорит глубокий воздух марта. Вперёд, с утра, под сиплое «ура!» — Так от «бычка» огнём слизнёт валежник… Нужник шмонит в сыром углу двора, В сугробе контуром проступит бич-подснежник. Всех психозон тюремные врачи Затрепетали нервными ноздрями… Подонки, плесень, вольные бичи — Весны знаменье, слава всякой дряни.

Леверкюн

Лепи мне мелодию боли На глиняной этой свирели Под беглыми пальцами воли Ловитвой в измученном теле. Дари мне тростину страданья, Мни дырочки дудочки полой, Свисти воробьиным рыданьем Клавиры бесплотности голой. Исследуй каденции ада, Разучивай злобные трели До бездны, до тризны, до лада, Доколе мы не догорели. Слепи мне гармонию бреда, Слепя светоносною тенью, Бессмыслицу звонкого Credo И спазм а капелльного пенья. Примеривай мира обноски, Шагреневой кожи избытки, Ликуя лови отголоски Весенней застеночной пытки. Лепи мне мелодию боли На глиняной этой свирели В прозрачной пасхальной юдоли, В зияющем солнцем апреле.