Оплаченный долг
Шрифт:
Я хочу рассказать тебе так подробно, как только смогу. Вспомни, что тогда, как раз перед шестнадцатилетием, твоего отца внезапно перевели из Инсбрука, и я до сих пор вижу, как ты, встревоженная, ревешь в моей комнате и всхлипываешь. Ты должна покинуть меня, покинуть его. Я не знаю, что тебе тяжелее. Думаю, сейчас тебе его не следует видеть, так как жизнь не пожалела бога нашей юности. Тогда я тебе поклялась сообщать все, что касалось его, каждую неделю, нет, каждый день посылать тебе письмо, целый дневник и некоторое время честно выполняла свое обещание. И мне было тяжело тебя потерять, кому же я смогу доверять, с кем делиться своими восторгами, этими глупостями. Но он был возле меня, я имела возможность его видеть, он весь принадлежал мне одной, и в этом было небольшое утешение. Очень скоро — ты, наверно, помнишь об этом,— произошел
Как я вспоминаю, мне казалось, что не было ни одного дня в нашей жизни, который был бы более несчастным, чем тот день, когда было объявлено: Петер Штурц играет в нашем театре в последний раз. Я почувствовала себя больной. Я ни с кем не поделилась отчаянием, которое меня охватило. В школе учительнице не понравилось, как я выгляжу, она заметила, что я чем-то очень расстроена. Дома я была настолько упряма и несдержанна, что ничего не подозревавший папа очень рассердился и в наказание запретил идти в театр. Я умоляла его отменить запрет, возможно, очень горячо, очень страстно, но это не помогло, даже мама была против меня: частые хождения в театр делают меня нервной, мне следует оставаться дома. В это мгновение я ненавидела родителей — да, такой я была расстроенной, я была чуть ли не помешана в этот день, ненавидела родителей и не могла смотреть на них. Я закрылась в своей комнате, хотела умереть. Внезапная опасная меланхолия овладела мной, меланхолия, которая иногда бывают у подростков. Я неподвижно сидела в своем кресле и не плакала, я была слишком расстроена, чтобы плакать. То мне становилось холодно, то начинало лихорадить. Я стала бегать по квартире — из комнаты в комнату. Распахнула окно и стала смотреть из него — с высоты третьего этажа и думала через окно спуститься вниз. И постоянно смотрела на часы. Было всего три часа, а в семь начинался спектакль. Он должен был выступать в последний раз, а я его не услышу. Ему будут аплодировать другие, а я его не увижу. Запрещение родителей покидать дом стало мне безразлично. Я убежала, не сказав никому ни слова. Спустилась по лестнице, выбежала на улицу, не знаю зачем. Думаю, что имела намерение утопиться или сделать что-нибудь столь же безумное. Только не хотелось больше жить без него, а я не знала, как покончить с собой. И так бежала я вдоль улицы, не отвечая на приветствия знакомых, когда они окликали меня. Все было мне неинтересно, любой другой человек на свете для меня ничего не значил. Внезапно, не знаю, как это получилось, я оказалась перед домом, в котором он жил. Мы часто ожидали его в нише ворот, когда он возвращался домой, или смотрели в его окно, и, возможно, дикая надежда неосознанно привела меня к этому дому. Вдруг я его увижу еще раз? Но он не выходил из дома. Десятки безразличных мне людей — почтальон, столяр, толстая базарная торговка — выходили из дома или входили в него. Многие сотни безразличных мне людей спеша шли по улице, а его не было.
Как это получилось, я не знаю. Но что-то толкнуло меня. Я перебежала улицу, понеслась, задыхаясь, по лестнице наверх к его квартире на втором этаже, подошла к входной двери его квартиры, чтобы быть к нему ближе! Только чтобы ему что-то сказать, а что сказать — не знаю, действительно я находилась в состоянии одержимости, которое не могла объяснить. И бежала, возможно, так быстро по лестнице, через ступеньку, чтобы обогнать все раздумья, сомнения, и уже, все еще едва дыша, я нажала звонок. Даже сегодня помню тон звонка. Долгое безмолвие, тишина, сильно бьющееся сердце... Наконец я услышала внутри шаги, тяжелые, патетические шаги, которые я знала по театру. В этот момент я как бы пришла в сознание. Хотела бежать прочь от двери, но от страха все во мне застыло. Мои ноги словно парализовало, мое маленькое сердце перестало биться.
Он открыл дверь и удивленно посмотрел на меня. Знал ли он меня вообще? На улице возле него постоянно толпились девушки и юноши, восхищались им. Мы же, две девочки, которые особенно любили его, были робки, избегали его взгляда. И на этот раз я стояла перед ним с опущенной головой, не решаясь посмотреть. Он ждал, что
— Ну, дитя мое, что принесла? — подбодрил он меня наконец своим глубоким, звучным голосом. Я пролепетала:
— Я хотела только... Но я не могу сказать это здесь...— И замолчала. Он добродушно пробормотал:
— Так войдите же, дитя мое. Что случилось?
Я последовала за ним в его комнату. Это было простое, большое помещение, порядка в нем никакого не было. Картины уже были сняты со стен, наполовину заполненные чемоданы стояли вокруг.
— Ну, так в чем же дело? От кого вы пришли? — спросил он вновь. И внезапно одновременно со жгучими слезами у меня вырвалось:
— Пожалуйста, оставайтесь здесь... Пожалуйста, не уезжайте... Оставайтесь здесь у нас...
Он непроизвольно отступил от меня на шаг. Его брови поднялись, острая морщина прорезалась у рта. Он понял, что это повторялась обременяющая его болтовня, связанная с внезапным отъездом. И я уже боялась, что он меня грубо выпроводит. Но что-то, какое-то детское отчаяние было во мне, оно-то и разжалобило его. Он подошел ко мне, нежно погладил меня.
— Милое дитя,— словно учитель ученику сказал он.— Мой отъезд теперь зависит не от меня, изменить это решение уже невозможно. Мне очень приятно, что вы пришли сюда просить меня остаться. Для кого творишь, если не для юности? Это всегда больше всего радовало, что молодые люди были за меня. Но игральная кость брошена и упала, теперь ничего изменить невозможно. Как говорят,— он отошел на шаг в сторону,— было очень любезно, что вы пришли ко мне сказать это, и я благодарен вам. Относитесь ко мне и далее так же хорошо и сохраните обо мне добрую память!
Я поняла, что он со мной прощался. Но как раз это увеличило мое отчаяние.
— Нет, оставайтесь здесь, ради бога! — выкрикнула, всхлипывая, я.— Я... я не могу без вас жить...
— Вы — ребенок,— хотел он меня успокоить. Но я вцепилась в него обеими руками, я, которая до сих пор никогда не имела мужества даже коснуться его пиджака.
— Нет, не уезжайте! — всхлипывала я в отчаянии.— Не оставляйте меня одну! Возьмите меня с собой. Я пойду за вами, куда вы хотите. Делайте со мной что хотите, но не покидайте меня!
Я не помню, какие безумные слова я тогда еще говорила ему в своем отчаянии. Я прижималась к нему, совершенно ничего не подозревая о том, в какой опасной ситуации я оказалась с этим пылким предложением. Ты знаешь, как наивны мы тогда были еще, как чужда была нам и незнакома мысль о телесной любви. Но я была юной девушкой, и сегодня я могу сказать, очень красивой девушкой, на которую мужчины на улице уже посматривали, а он тогда был мужчиной тридцати семи или тридцати восьми лет и мог со мной поступить, как ему хотелось. Я действительно последовала бы за ним, если бы он пожелал, я никакого сопротивления ему не оказала бы. Это была бы для него игра — тогда, в своей квартире, злоупотребить моим непониманием. В эти секунды он держал мою судьбу в своих руках. Кто знает, что могло произойти со мной, если бы он неблагородным образом принял мои детские просьбы, если бы поддался своему тщеславию и, очень может быть, своему собственному желанию,— лишь сейчас я знаю, в какой опасности находилась. Было мгновение, я почувствовала, что он не уверен в себе, он обнял меня, и лицо его было очень близко к моим вздрагивающим губам. Но он сдержал себя и медленно освободился.
— Минуточку,— сказал он, едва ли не с силой отрываясь от меня, и вышел в другую дверь из комнаты,— Фрау Кульхер!
Я страшно испугалась. Инстинктивно хотела бежать. Решил ли он сделать меня посмешищем перед этой старой женщиной, хозяйкой квартиры? Высмеять меня перед ней? Она уже вошла в комнату.
— Подумайте только, как меня здесь любят, фрау Кульхер,— сказал он ей,— вот пришла эта юная фрейлейн от имени школы передать мне, уезжающему, сердечные пожелания. Не трогательно ли это?
Потом он обратился ко мне:
— Да, передайте всем мою благодарность. Я постоянно, едва приобщившись к моей прекрасной профессии, чувствовал, что юность — а тем самым лучшие люди на земле — с нами. Лишь юность благодарна красоте, да-да, только она. Вы доставили мне огромную радость, дорогая фрейлейн, я никогда,— при этом он взял мою руку,— никогда такого не забуду.
Мои слезы высохли. Он не осрамил меня, не унизил. Но его забота обо мне не завершилась на этом. Он попросил хозяйку квартиры: