Опоздавшие к лету
Шрифт:
Дима перетасовал фотографии, сложил в конверт. На него смотрели.
– Я возьму? – спросил он.
– Конечно, Дим Димыч, я много наделал, – солидно сказал Иван. – Берите.
– Как вам все это?.. – жадно спросил Павлик; глаза у него горели.
– Очень может быть, – сказал Дима. – Особенно те, где паровоз тащат…
– А зачем им паровоз понадобился, как вы думаете?
– Никак не думаю.
– Для балласта, – сказал Иван. – Чтобы не качало.
Этот узкоколейный паровоз валялся бог знает сколько лет у подножья Серафимовской сопки, километрах в десяти от города.
На фотографии он как бы плыл над землей, оплетенный светлыми ветвящимися лианами. Перед паровозом и позади него шли двое – чем-то неуловимо отличающиеся от людей.
– Это ведь полное доказательство,
Дима пожал плечами. Совсем не хотелось втягиваться в дискуссию, тем более, что Павлика переубедить – дело безнадежное, так он бредит всякими пришельцами… И вдруг Дима испытал странное ощущение: как будто долго-долго звенело в ушах, и он к этому притерпелся и научился справляться – и вдруг звон прекратился. Что-то подобное случилось сейчас с его мыслями, но что именно – понять было нельзя, и осталось только чувство облегчения…
– Снимали, значит, с Сивой горки… – начал он, но тут в дверь постучали условным стуком.
– Это Танька, – сказал Иван и пошел открывать.
– В общем, так, Павлик, – сказал Дима. – Задание на завтра: поднимись на Катеринину сопку и сделай круговую панораму. Постарайся успеть до полудня. Потом – сюда. Договорились?
– А зачем?
– Есть одна мысль…
По лестнице спустились Иван и Татьяна. Иван, галантный кавалер, шел первым и нес Татьянин рюкзачок.
– Тяжеловато вам будет, Дим Димыч, – ухмыльнулся он, взвешивая рюкзачок на руке. – Постаралась девушка…
Поставленный на стол, рюкзачок тяжело и глухо звякнул. Татьяна молча откинула клапан, распустила узел. Связками по семь штук, до самой горловины лежали латунные гильзы.
– Пороха три банки, капсюля и девять пачек снаряженных патронов, – сказала она. – Все на дне.
– Танюха! – Дима прижал руку к сердцу.
– Да ладно, – сказала Татьяна. – А это вам, как обещала… Она повернулась к Диме спиной и задрала свитер и майку до лопаток. Прямо к телу полосками пластыря был прикреплен пистолет. Дима осторожно отодрал пластырь. Потертый зеленоватый «ТТ» с деревянными накладками…
– Ну, Танюха, у меня слов нет, – сказал Дима. – Спасибо тебе.
– Патронов только одна обойма, – сказала она.
– У Василенки попрошу.
– Не говорите только, откуда ствол.
– Я еще не…
Долгий вибрирующий звук, идущий то ли сверху, то ли из-под ног, заставил его замолчать. Все прислушались, переглянулись. Звук не повторялся.
Дима завернул пистолет в газету и опустил в сумку. Шуршание бумаги было неприятно громким.
– Пойду посмотрю, – наконец, сказал Иван. Пашка молча пошел за ним.
Татьяна улыбнулась – полурадостно, полувиновато. Дима взял ее руки в свои и поднес к лицу. Пальцы Татьяны пахли металлом и ружейным маслом. Дима поцеловал их – все по очереди. Татьяна провела кончиками пальцев по его щеке, потом приподнялась на носочках и губами коснулась губ. Тут же отпрянула и сделала знак: тихо! По лестнице кубарем скатился Пашка.
– Идемте, там такое!.. – он не закончил и снова бросился вверх.
Там, наверху, в дверях стоял Иван в позе вратаря, пропустившего наилегчайший мяч. Что-то было не так, но что именно, Дима понял, только оказавшись под открытым небом. Само небо. Он уже успел за последние дни привыкнуть к равномерно светящемуся белесоватому куполу. Сейчас небо приобрело сиреневый цвет и гнусно мерцало, как ненагревшаяся кварцевая лампа. Солнце, которому положено было быть за школьным зданием, висело прямо перед глазами: даже не багровое, а вишневое, огромное, лохматое по краям и с темным, почти черным зрачком в центре. Кровавый глаз…
Это безумное солнце, возникшее в неположенном месте, вдруг высекло в Диме вспышку какой-то темной безжалостной радости. Что-то с чем-то сходилось, он получал ответы на не им заданные, но в нем звучащие вопросы… Мосты сожжены… Обратной дороги нет… Занавес подымается… Багровый глаз гипнотизировал его, притягивал, звал сделать шаг… И тут Татьяна закричала.
Она кричала дико и показывала рукой куда-то левее, Дима оглянулся и тоже заорал: из кустов к нему боком, по-крабьи, бежал огромный, с собаку размером, паук. Бежал он, к счастью, помедленнее собаки, и Дима успел влететь в дверь и захлопнуть ее изнутри, и прыгнувший паук с грохотом ударился в нее. Дверь в котельную была двойная: наружная, обитая железом, открывалась наружу и запиралась на засов; внутренняя, фанерная, открывалась внутрь и не имела ни засова, ни защелки – ничего, только проушины для навесного замка, да и те с той стороны! И оставалось только налегать на нее всем весом и стараться удержать, не дать открыться… Заскребли когти. Лом, лом тащите! – закричал Дима. Ребятишки посыпались вниз. Паук ударил еще раз, гораздо сильнее, Дима чудом удержался на ногах. Одолею ли я его ломом?.. Черт, иметь бы пару секунд – тогда можно закрыть наружную дверь… Но пары секунд не было. Паук ударил опять. Казалось, в дверь с силой метают пудовые гири. Мальчишки бежали обратно, один с ломом, другой с дворницким ледорубом: топором, наваренным на железную трубу. Дима взял ледоруб. Дождался, когда паук ударит снова, досчитал до трех и распахнул дверь, поднимая оружие – и понял, что проиграл. Пауков было два, один пятился от двери, другой шагах в семи подобрался для прыжка – и прыгнул. Дима попал в него – в самую морду. Тупое лезвие застряло в хитине, ледоруб чуть не выбило из рук. Паук с хрустом, ломаясь, врезался в косяк, а Диму отбросило на несколько ступенек вниз – он еле устоял на ногах. Второй паук метнулся ему на грудь, и он успел только заслониться, громадные жвалы сомкнулись на стали, когти впились в плечи и бока, передние короткие лапы тянулись к лицу и почти доставали, и страшная, сводящая с ума вонь не позволяла вдохнуть, и Дима давил, давил, давил из последних сил, уже ничего не понимая и ничего не видя – и вдруг оказалось, что схватка кончилась, что он встает, царапая ногтями по стене, а у ног его валяется бледным брюхом вверх этот безумных размеров паук, и лапы его вразнобой сгибаются и разгибаются, брюхо подрагивает, а из брюха вываливается и падает на пол толстая, как веревка, паутина. Он видел это как бы сверху, с большого расстояния – а потом внезапно вернулось все. Дима согнулся, и его вырвало желчью. По стенке он кое-как отодвинулся от этого кошмара, и тут оказалось, что паутина прилипла к штанам, и это было свыше всех сил – его опять чуть не стало рвать, но он все-таки сумел переломить себя, нашарил под ногами какую-то палку и кое-как отодрал плотно прилипшую гадость. Только после этого он смог осмотреться.
Иван стоял, сунув руки в карманы, и изредка икал, а пончик Пашка, обняв лом, рыдал в углу. Суровая Татьяна с «ТТ» в опущенной руке стояла над ним и отрывисто повторяла: «Сопля. Сопля. Сопля».
– Танька! – выдохнул Дима.
– Ништяк, – проворчала она. – Говорила же – берет их обычная пуля. Аргентум, аргентум…
И тут Диму настигла настоящая боль.
Он кряхтел и стонал, когда Татьяна раздевала его, когда промывала из чайника раны, бормоча: «Хуже рыси, хуже рыси, ей-богу…», когда перевязывала его же и Ивановой разодранными рубашками. А потом боль как бы отдалилась, и стало легче – если не двигаться.
– Еще один, – вдруг будничным тоном сказал Иван. – Пончик, давай сюда лом.
Дима, вскрикнув, вскочил и оглянулся. Но это был не еще один. Это был все тот же. Он полз, цепляясь правыми ногами и стуча костяным телом о ступени. Левые ноги волочились, как хвосты.
– Погодь лом, – сказала Татьяна.
Она передернула затвор, подняла двумя руками пистолет на уровень глаз и выстрелила. Заложило уши. Паука подбросило на ступеньку вверх, секунду он будто бы балансировал, потом покатился и распластался у подножия.
– Берет их свинцовая пуля! – с нажимом повторила Татьяна. В звоне, наполняющем подвал, голос ее прозвучал странно.
– Это дневная тварь, – из своего угла сказал Пашка. – А то о ночных речь шла.
– А ты бы помалкивал, боец, – сказала Татьяна. – Не обоссался хоть?
– Танюха, не надо так, – сказал Дима. – Не добивай его. Мало ли, что по первому разу бывает?
– Когда бы по первому, – сказала Татьяна. – А то…
– Сам не знаю, что со мной, – сказал Пашка. – Не боюсь, не боюсь, не боюсь – а потом как лопнет что…