Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея

Берд Кай

При этом Оппенгеймер не растерял критического запала. Просто ему хотелось действовать в одиночку и не так прямолинейно, как его коллеги. Его ум постоянно занимали глубокие этические и философские дилеммы ядерного оружия, хотя подчас казалось, по выражению Торпа, что «Оппенгеймер предлагал поплакать о мире, но не делал ничего, чтобы его изменить».

В реальности Оппенгеймер очень даже хотел изменить мир, но понимал, что отстранен от рычагов власти в Вашингтоне и давно утратил протестный дух, вдохновлявший его в 1930-е годы. Отлучение, вместо того чтобы дать свободу для участия в обширных дебатах своего времени, побудило его заниматься самоцензурой. Фрэнк Оппенгеймер считал, что брата страшно злила неспособность вернуться в официальные круги. «Я думаю, он очень хотел вернуться туда, — говорил Фрэнк. — Не знаю, почему, но, наверно, однажды распробовав такую вещь, было сложно не желать вкусить ее еще раз».

Иногда

Оппенгеймер все же вспоминал о Хиросиме в публичных выступлениях и делал это с налетом сожаления. В июне 1956 года, выступая перед выпускным классом в школе имени Джона М. Джорджа в присутствии своего сына Питера, Роберт назвал бомбардировку Хиросимы «трагической ошибкой». Лидеры Америки, сказал он, решив сбросить атомную бомбу на японский город, «потеряли чувство меры». Несколькими годами позже Роберт намекнул о своих чувствах Максу Борну, своему бывшему преподавателю в Геттингене, осудившему решение Оппенгеймера подключиться к работе над атомной бомбой. «Очень приятно иметь таких смышленых, способных учеников, — писал Борн в своих мемуарах, — однако я бы предпочел, чтобы они выказывали меньше смышлености и больше трезвомыслия». Оппенгеймер написал Борну: «Многие годы я ощущал с вашей стороны известное неодобрение моих достижений. Мне оно казалось совершенно естественным, так как я и сам разделяю это чувство».

Если в жаркие дебаты о ядерной политике администрации Эйзенхауэра, кипевшие в середине 1950-х годов, Оппенгеймер предпочитал не вступать, то по культурным и научным вопросам высказывался без колебаний. Через год после слушания он опубликовал сборник статей под названием «Открытый разум». В него вошли восемь лекций, посвященных взаимоотношению между атомным оружием, наукой и послевоенной культурой, которые он прочитал, начиная с 1946 года. Книга, опубликованная в издательстве «Саймон энд Шустер» и получившая массу отзывов, представила автора как пророка наших дней, вдумчивого, загадочного философа, озабоченного ролью науки в современном мире. В своих статьях он ратовал за «открытый разум» как необходимое условие становления открытого общества, выступал за «минимизацию секретности» и писал: «Мы вроде бы уже знаем и видим снова и снова, что задачи, стоящие перед нашей страной в области внешней политики, невозможно реально и долговечно решать принуждением». В доводах Оппенгеймера звучит скрытый укор считающим, что сильная, вооруженная ядерным мечом Америка способна действовать в одностороннем порядке: «Проблема правильной оценки скрытого, неуловимого, неизвестного, разумеется, существует не только в политике. Мы постоянно сталкиваемся с ней в науке, даже в самых пустячных личных делах; это — одна из крупнейших проблем писательства и вообще искусства. Способ ее решения иногда именуют стилем. Именно чувство стиля придает суждениям неокончательный, деликатный характер. Именно чувство стиля помогает действовать эффективно, избегая абсолюта. Именно чувство стиля в сфере внешней политики позволяет нам находить гармонию между достижением важных для нас целей и уважением взглядов, тревог и устремлений тех, кто, возможно, видит проблему в ином свете. Чувство стиля — это дань неведомому со стороны активного действия. Сила подчиняется разуму прежде всего за счет чувства стиля».

Весной 1957 года факультет философии и психологии Гарвардского университета пригласил Оппенгеймера прочитать одну из лекций престижного цикла имени Уильяма Джеймса. Друг Роберта Макджордж Банди, который в это время был деканом факультета Гарвардского университета, поддержал приглашение, что предсказуемо вызвало немалые нарекания. Группа выпускников Гарварда во главе с Арчибальдом Б. Рузвельтом пригрозила приостановить спонсорство, если Оппенгеймеру позволят выступить. «Мы считаем, что люди, говорящие неправду, — заявил Рузвельт, — не должны читать лекции в учреждении, чьим девизом является “Veritas”». Банди выслушал протесты и проявил свою позицию, лично явившись на лекцию 8 апреля.

Серию из шести лекций Оппенгеймер назвал «Надежда порядка». На первой лекции в зал Сандерса, самую большую аудиторию университета, набилось 1200 человек. Еще 800 слушали трансляцию в соседнем зале. Входы на случай протеста охраняла вооруженная полиция. На стене за трибуной, придавая сцене странный кинематографический эффект, висел огромный флаг США. Так совпало, что сенатор Джо Маккарти умер за четыре дня до лекции и его прах в этот самый момент находился в Капитолии. Поднявшись для выступления, Оппенгеймер помедлил, подошел к доске и написал R.I.P. — «покойся с миром». В зале при виде безмолвной дерзкой отповеди покойному сенатору прокатился тихий ропот. Оппенгеймер же с каменным лицом занял место за трибуной и начал лекцию. Эдмунд Уилсон посетил одну из этих лекций и записал впечатления в своем дневнике. Ректор Гарварда Натан Пьюзи представил Оппенгеймера, в одиночестве

сидевшего за столом на сцене, «нервно перебиравшего руками и ногами в типично неуклюжей еврейской манере, но стоило ему начать говорить, как вся аудитория обратилась в слух; зал замер, не издавая ни звука. Он говорил тихо, но с проникающим смыслом. Выступал на удивление выразительно и точно, лишь иногда сверяясь с записками, как в характеристике Уильяма Джеймса, в которой он коснулся отношений последнего с Генри. Вступление вызвало радостный трепет, он не прибегал к драматическим приемам, а попросту ставил великолепные вопросы, занимавшие умы любого человека и вызывавшие, по словам Елены, острое ощущение личной ответственности. Мы оба были тронуты и взбудоражены».

Однако после лекции Уилсон начал сомневаться, не является ли Оппенгеймер «гением, над которым взял верх возраст, чья мудрость и способность вести за собой вполне среднестатистические. Своей покорностью он напоминал затравленного человека». Как и многие, кто слышал публичные выступления Оппенгеймера, Уилсон сохранил тревожное ощущение ранимости и раздвоенности ученого.

Пользуясь своим положением в институте и выступая с речами по всей стране, Оппенгеймер постепенно создавал себе новую роль. Прежде он был инсайдером от науки, теперь все больше становился отстраненным, но харизматичным аутсайдером-интеллектуалом. Часто встречавшийся с ним Дэвид Лилиенталь считал, что Роберт измельчал. И определенно постарел — к 1958 году долговязый пятидесятидвухлетний Роберт начал по-стариковски горбиться. Морщины озабоченности на его лице, по словам Лилиенталя, «сменились выражением покоя от “успеха”. Он пережил одну из самых жестоких бурь, которая могла выпасть на долю человека».

Оппенгеймер умело и с чувством такта продолжал руководить институтом. Он мог гордиться своим детищем. Подобно Беркли 1930-х годов, институт приобрел всемирную репутацию одного из ведущих центров теоретической физики — и не только. Он был тихой гаванью для молодых и старых выдающихся ученых разных дисциплин. Одним из них был блестящий молодой математик Джон Нэш, получивший стипендию института в 1957 году [38] . Прочитав научную работу Вернера Гейзенберга 1925 года о «принципе неопределенности», Нэш стал расспрашивать ветеранов от физики о некоторых неразрешенных противоречиях квантовой теории. Как и Эйнштейна, Нэша смущала прилизанность теории. Летом 1957 года, когда он поделился еретическими взглядами с Оппенгеймером, тот, потеряв терпение, отмахнулся от его вопросов. Нэш не отступал, и вскоре Оппенгеймер против воли оказался втянут в серьезную дискуссию. Позже Нэш извинился за настойчивость, но не преминул заметить, что некоторые из физиков «слишком догматичны в своих воззрениях».

38

Нэш стал прообразом для повести «Игры разума» Сильвии Назар и одноименного кинофильма. — Примеч. авторов.

Летом Нэш покинул институт и несколько лет боролся с тяжелым психическим расстройством, которое пришлось лечить в стационаре психиатрической лечебницы. Оппенгеймер сочувственно относился к бедам Нэша и, когда тот оправился после сильнейшего приступа душевной болезни, вновь пригласил его в институт. Роберт обладал инстинктивной терпимостью к хрупкости человеческой души и остро чувствовал тонкую границу между безумием и гениальностью. Поэтому, когда лечащий врач Нэша летом 1961 года позвонил Оппенгеймеру и спросил, пребывает ли Нэш в здравом уме, Роберт ответил: «На этот вопрос, доктор, не ответит ни один человек на свете».

Когда речь заходила о его собственной личной жизни, Оппенгеймер нередко сконфуженно замыкался. В 1957 году в институт прибыл двадцатисемилетний Джереми Бернстейн. Ему передали, что доктор Оппенгеймер желает немедленно его видеть. Оппенгеймер с порога небрежно приветствовал Бернстейна: «Ну, что нового и надежного появилось в физике?» Прежде чем Бернстейн успел что-то ответить, раздался телефонный звонок. Оппенгеймер жестом попросил посетителя подождать, пока не закончит разговор. Повесив трубку, он повернулся к Бернстейну, которого видел впервые, и мимоходом заметил: «Это Китти. Опять напилась». После чего пригласил молодого физика в Олден-Мэнор посмотреть на «картинки».

Бернстейн провел в институте два года, находя Оппенгеймера «бесконечно завораживающим». Директор института умел бывать и страшно грозным, и обезоруживающе обаятельным. Явившись однажды в кабинет Оппенгеймера на регулярную «исповедь», Бернстейн обмолвился, что читает Пруста. «Он посмотрел на меня добрыми глазами, — писал впоследствии Бернстейн, — и сообщил, что примерно в моем возрасте совершал пеший поход на Корсике и читал Пруста по ночам при свете фонарика. Он не хвастался. Он пытался поделиться чем-то сокровенным».