Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея
Шрифт:
Несмотря на потрясения, Оппенгеймер сохранял удивительную невозмутимость. Он отмахивался от происшедшего как от абсурдного недоразумения, и подобная скромность гасила его энергию и гнев, которые подтолкнули бы другого на его месте к борьбе. Возможно, такая уступчивость являлась глубинной стратегией выживания, однако и она отнимала немало сил.
Одно время Оппенгеймер даже сомневался, что попечители позволят ему продолжать работу на посту директора института. Он, конечно, понимал, что Стросс жаждал его выгнать. В июле Стросс заявил ФБР, что, по его прикидкам, восемь из тринадцати попечителей готовы сместить Оппенгеймера, однако решил отложить голосование по этому вопросу до осени, чтобы не казалось, будто он действует из соображений личной мести. Он просчитался — отсрочка позволила профессорам подготовить открытое письмо в защиту Оппенгеймера. Все до единого члены профессорско-преподавательского состава подписались
37
В 1957 году советские спецслужбы пытались шантажировать Олсопа фотографиями, сделанными во время тайного гомосексуального свидания. Стросс позаботился о том, чтобы письма, связанные с инцидентом, оказались в личном сейфе директора ЦРУ Аллена Даллеса. — Примеч. авторов.
Последние несколько месяцев оказали одинаково сильное давление и на Оппенгеймера и на его близких. Хотя Китти блестяще выступила перед комиссией, друзья замечали, что она заметно расстроена. Однажды в два часа ночи она позвонила старой подруге Пат Шерр. «Мы крепко спали, — вспоминала Шерр, — а Китти, очевидно, много выпила. У нее заплетался язык и не получалось говорить связными предложениями». В начале июля, сразу же после того, как КАЭ поддержала решение дисциплинарной комиссии, незаконные прослушивающие устройства ФБР перехватили информацию о том, что с Китти случился тяжелый приступ неизвестного заболевания и в Олден-Мэнор вызывали врача.
Девятилетняя Тони, похоже, отнеслась к происходящему достаточно спокойно. Зато тринадцатилетнему Питеру, по свидетельству Гарольда Черниса, «во время мытарств Роберта доставалось в школе». Однажды Питер пришел из школы и сказал, что одноклассник назвал его отца коммунистом. Мальчик всегда был чувствительным ребенком и теперь замкнулся в себе. В начале лета после просмотра одной из трансляций слушания Маккарти по делу военных Питер поднялся наверх и написал на школьной доске в своей спальне: «Американское правительство нечестно обвиняет определенных людей, которых я знаю, в том, что они были нечестны с ним. Если так, то определенные люди, я подчеркиваю, только определенные люди в правительстве США должны гореть в АДУ. Искренне ваш, определенные люди».
Неудивительно, что Роберт захотел увезти семью в длительный отпуск. Он и Китти решили вернуться на Виргинские острова. Во время подготовки к поездке Роберт, опасаясь, что слежку все еще не отменили, попросил Китти не посылать телеграмму в Санта-Крус. Он боялся вмешательства властей и сказал: «Если они еще не обгадили этот уголок, то обгадят после телеграммы». Китти не послушалась и отправила телеграмму, забронировав двухмачтовый кеч «Команч» длиной двадцать два метра, который принадлежал их другу Эдварду «Теду» Дейлу.
Техническое наблюдение ФБР было снято в начале июня. Однако через месяц, когда члены КАЭ утвердили окончательное решение, Стросс снова начал добиваться от ФБР возобновления слежки. Незаконные, никем не санкционированные прослушки были повторно установлены в начале июля. Одновременно ФБР выделило шестерых агентов для плотного визуального наблюдения ежедневно с семи утра до полуночи. Стросс и Гувер боялись, что Оппенгеймер сбежит за границу. Строссу мерещилась советская подводная лодка, всплывающая в теплых водах Карибского моря и увозящая Оппенгеймера за железный занавес.
Оппенгеймер изумился, прочитав статью в «Ньюсуик», утверждавшую, что «ведущим сотрудникам аппарата безопасности стало известно о планах коммунистов заманить доктора Дж. Роберта Оппенгеймера в Европу и уговорить его поступить, как Понти Корво [sic]», имея в виду итальянского физика Бруно Понтекорво, перебежавшего в Советский Союз в 1950 году. ФБР перехватило разговор с Гербертом Марксом, который посоветовал Оппенгеймеру
Девятнадцатого июля 1954 года Роберт с семьей сели в самолет до Санта-Круса, а оттуда перебрались на Сент-Джон, райский карибский островок размером с Манхэттен (площадью 21 квадратная миля) с населением не более 800 жителей, десять процентов которых приехали с «континента». В 1954 году в гавани, возможно, уже стояли на якоре несколько парусных шлюпов. В единственном поселке и торговом порту острова Круз-Бей проживали несколько сотен человек, в основном потомки привезенных на Сент-Джон рабов. Первый бар на острове — «Муи» — построят двумя годами позже. Единственное каменное здание, гостиница «Мидс инн», представляла собой одноэтажный «пряничный коттедж» в вест-индском стиле. По немощеным улицам бродили павлины и ослы.
Сойдя на берег с парома, Оппенгеймеры взяли такси-джип и по проселочным дорогам отправились на северное побережье острова. Стараясь не попадаться другим на глаза, они проехали мимо «Плантации Канил», единственного на острове престижного дома отдыха, построенного Лоренсом С. Рокфеллером, в направлении к гостинице «Транк-Бей», незатейливому полупансиону, хозяином которого была постоянная жительница острова Эрва Булон-Торп. В доме не было ни телефона, ни электричества, он вмещал не больше дюжины гостей. Если семья искала уединения, то лучшего места не могла бы найти. «Они испытали шок, — вспоминала дочь хозяйки Эрва Клэр Денхэм. — В таком укромном месте их бы никто не нашел. Они осторожничали даже в выборе собеседников. <…> Китти была все время начеку и вела себя как тигрица, стоило кому-то приблизиться к мужу, когда тому хотелось поболтать». Когда Китти бывала не в духе, она без разбора швырялась разными предметами. На следующее утро Роберт приходил к Булонам и щедро оплачивал нанесенный ущерб. Пользуясь Круз-Бей как базой, Оппенгеймеры провели на архипелаге пять недель, ходя под парусом на «Команче» вокруг Сент-Джона и соседних Британских Виргинских островов.
Даже в конце августа 1954 года ФБР все еще не давала покоя мысль о коммунистическом заговоре под кодовым названием «Операция Оппенгеймер» с целью тайного вывоза ученого и его семейства за железный занавес. «Согласно плану, — гласило донесение ФБР, — Оппенгеймер должен сначала направиться в Англию, а оттуда — во Францию, где пропадет из виду с помощью советских агентов».
ФБР не могло уследить за Оппенгеймером, пока он был на острове Сент-Джон. Поэтому, когда 29 августа 1954 года Роберт вернулся самолетом в Нью-Йорк, агенты ФБР попросили его следовать за ними в отдельное помещение аэропорта. Оппенгеймер согласился, но потребовал, чтобы с ним была жена. В комнате фэбээровцы спросили открытым текстом, вступал ли он в контакт с советскими агентами на Виргинских островах и предлагалось ли ему перейти на их сторону. Русские, конечно, дураки дураками, ответил Оппенгеймер, но не настолько, чтобы выходить на него с такими предложениями. Если подобное когда-либо случится, он пообещал немедленно сообщить об этом в ФБР. После короткого допроса Оппенгеймерам разрешили покинуть аэропорт. Агенты отследили их возвращение в Принстон и на следующий день опять поставили их домашний телефон на прослушивание.
Невероятно, но в марте 1955 года, через шесть месяцев после возвращения Оппенгеймера, ФБР отправило группу агентов на Сент-Джон. Агенты расспрашивали местных, с кем разговаривал Оппенгеймер, пока был на острове.
За границей отреагировали на исход слушания с крайним удивлением. Европейская интеллигенция увидела в этом еще одно свидетельство того, что Америку охватила паранойя. «Как независимый, пытливый ум может существовать в подобной атмосфере?» — вопрошал Р. Г. С. Кроссман в ведущем либеральном еженедельнике Великобритании «Нью стейтсмен энд нейшн». В Париже Шевалье, получив экземпляр расшифровки показаний на слушании лично от Оппенгеймера, зачитал его вслух Андре Мальро. Оба были неприятно удивлены пассивностью Оппенгеймера на допросах. Мальро особенно беспокоило то, что Оппенгеймер, ничего не скрывая, отвечал на вопросы о политических взглядах своих друзей и коллег. Слушание превратило его в доносчика. «Проблема в том, — сказал Мальро Шевалье, — что он с самого начала принял условия своих обвинителей. <…> Ему следовало с порога заявить: “Je suis la bombe atomique!”, до конца стоять на том, что он создатель атомной бомбы и ученый, а не доносчик».