Опрокинутый рейд
Шрифт:
Но как же одно и другое: заводской пролетарий, коммунист, и истый купец — станут в нем уживаться?
Однако раздумывать, сомневаться времени не было.
— Мы тут решили. Ты для такого дела подходишь.
— Да что вы, ребята?
— Надо, друг… И не тебе нам важность этого объяснять.
— Понимаю, но…
— А раз понимаешь…
В сущности, лишь одно успел он в тот раз себе уяснить. Как разведчику — чаще тогда говорили: агенту, секретному осведомителю резиденции Южного фронта, резиденту — мелкая торговля ему мало что даст. Тереться в кругу лоточников, прислушиваться
Можно было, конечно, постепенно вживаться. Ушли бы на это годы. Другое дело — войти компаньоном в какую-либо старую фирму, но… С улицы никто никого в компаньоны не примет. Рискуешь-то ведь кровным своим капиталом!
Долгие недели потом метался он по главным городам белоказачьего властвования: Ростов-на-Дону, Екатеринодар, Новочеркасск. Свой город еще обходил. Разговаривал неизменно с улыбкой. Мол, все у меня хорошо. На самом деле Шорохов словно окаменел от собственной неустроенности и тех вестей, которые обрушивали на него сводки с фронтов: белыми занята уже почти вся страна!
Минул год. Теперь он знает: могут быть времена и более трудные. Кольцо вокруг Москвы стянуто еще туже. А вот спокоен, поглядывает с довольным видом. Но тогда, читая сводки, Шорохов едва сдерживался, чтобы не выдать своего отчаяния.
На ростовском ипподроме, во время бегов, случай — да случай ли, сколько дней он деятельно искал такую возможность! — свел его с Евграфом Богачевым — купцом, сыном и внуком купца. Слово за слово — они же с детства знают друг друга!
Мальчишество — пора безотчетного равенства. Бегали наперегонки, участвовали в драках улица на улицу, честно делили каждый стащенный с чужой бахчи арбуз, кусок принесенного из дому хлеба.
Теперь Евграф был бородатый толсторожий дядька, но, оказалось, те воспоминания — заповедный уголок его сердца. Сам он и предложил Шорохову войти в совладельцы, едва услышал, что тот при деньгах.
Старика Богачева в живых уже не было. Евграф, хотя любил повторять: «Я… да сам я… гильдийный купец…»- из-за беспрестанных загулов торговлю вел плохо и в редкие минуты послепохмельной ясности это вполне отчетливо сознавал.
Шорохов потянул за кольцо двери нечипоренковского дома. Она не поддалась, однако почти тотчас отодвинулась заслонка глазка. Некоторое время его оттуда рассматривали. Проскрежетал засов. Дверь распахнулась. Запах дегтя, железа, соленой рыбы ударил в нос. Как и почти все купцы тогда, Нечипоренко торговал чем придется.
Шорохов перешагнул порог и сразу окунулся в прохладу и темноту. С минуту он стоял, привыкая ко мраку. Понемногу стали различимы нагромождения ящиков, тюков, рогожных кулей, бочек,
Наконец он смог разглядеть и того человека, который впустил его в дом: седобородый старец, стриженный по-казацки в кружок, постнолицый, в сапогах, шароварах из серого грубого сукна, в серой рубахе. Коваль! Старший приказчик. Встречаться с ним уже приходилось.
Смотрел он хмуро, в руке держал аршинный железный прут толщиной в полтора пальца.
Шорохова не удивили эти предосторожности. В городе грабили даже средь бела дня. Склады их фирмы тоже приходилось караулить круглые сутки.
Одно из главных купеческих правил: с чужим приказчиком будь отменно любезен. Воздастся сторицей.
Он приложил руку к сердцу:
— С добрым здоровьем вас, Федор Васильевич. Мне к Христофору Андреевичу.
— Ванька! — зычно произнес Коваль, не меняя ни позы, ни настороженного выражения лица. — Подай сюда стул.
Парень громадного роста, в брезентовом фартуке, грохнул у ног Шорохова табуреткой из толстых брусьев.
Коваль повернулся и пошел в глубь склада, в угол, к широкой лестнице на второй этаж.
Шорохов опустился на табуретку, огляделся. Товар — на любую потребу. В том числе и для конного войска.
— Работы, поди, с утра до ночи, — проговорил он сочувственно. Парень двинул плечами:
— Сейчас-то какая работа… Вот в прошлом месяце, когда войску товар отгружали, было…
— Вы-то умеете, — похвалил Шорохов. Парень заулыбался:
— Да что там уменье! Федор Васильевич говорил, все назад возвернется, такуж…
Шорохов поднялся с табуретки: со второго этажа по лестнице спускался высокий мужчина лет сорока пяти, в русских сапогах, голубой косоворотке, в жилете, бритый, с рябым от оспин лицом, — сам Нечипоренко.
— Здоров був, Лэонтий, — он протянул широкую ладонь, — прохода… Рад гостю, рад…
Как и многие проживавшие в этом краю, он щедро мешал русские и украинские слова.
Они взошли по лестнице, миновали галерею, за остекленной стеной которой зеленел сад.
Одна мелочь насторожила Шорохова. На лестнице и галерее они держались рядом, но у входа в гостиную Нечипоренко преградил ему путь и первым ступил за порог, словно бы желая предварительно убедиться, что в комнате постороннего нет.
И действительно этот кто-то, видимо, только перед их приходом покинул гостиную. Портьера на двери в соседнюю комнату еще колыхалась, в воздухе был разлит слабый аромат по-особому пахнущего папиросного дыма.
Середину гостиной занимал дубовый стол, покрытый вязаной скатертью. Нечипоренко отодвинул один из стульев:
— Сидай…
Он усаживал Шорохова спиной к портьере. «Случайность? — подумал тот. — Еще одна?»
— Уж не чаял, придешь ли, — Нечипоренко, усевшись напротив, выжидающе смотрел на Шорохова.
Тот не отозвался.
— Тебе Евграф передал? Шорохов кивнул. Нечипоренко усмехнулся:
— Евграф! Знал я и деда его, и отца. С Питером торговали! Слово — закон. А с Евграфом дело иметь — что с пьяным кучером ехать. Никогда не знаешь, в какую канаву завалит. С ним только на гулянки ходить. Весело!