Опрокинутый рейд
Шрифт:
Ворваться в него. Ударить в тыл красным отрядам, обороняющимся от натиска казаков Постовского, Толкушкина и Мельникова.
В помещичьей экономии близ Рождественской Хавы, в барском доме, Мамонтов созвал военный совет. Во вступительном слове был краток:
— Вам, господа, все известно. Пробил час. Пусть командиры полков доложат о готовности к выступлению на Воронеж.
Перед этим он беседовал с командиром дивизии Кучеровым, знал от него, что общее настроение рядовых казаков — самое категорическое: идти только на юг, к своим станицам.
Это же с ходу повторили командиры полков:
— Люди и кони устали. И можно понять: полтора месяца из боя в бой. К Дону! Домой! К родным куреням! Никакой иной призыв ни у одного из казаков отзвука не найдет.
Мамонтова больше всего возмутило: «И можно понять». Он вмешался:
— Командир, который низводит себя до уровня рассуждений своего подчиненного, — тряпка. Его истинный долг: понимать только высшую правду, она сегодня в том, чтобы как можно скорее нанести удар по Воронежу. Наши части наступают на этот город с севера, юга и запада и ведут тяжелейшие бои. Не прийти им на помощь, не обрушиться на Воронеж еще и с востока, в тыл обороняющимся красным, — измена. Кто из присутствующих хочет что-либо сказать?
Желающих говорить не нашлось. Родионов и тот промолчал. Тишина вообще была как в покойницкой. Друг на друга смотреть избегали. И конечно, все до единого прятали глаза от взгляда самого командира.
Мамонтов обернулся к Кучерову:
— Завтра утром, после подъема, построить все части. Пойду по полкам. Лично буду говорить с казаками.
Ушел, ни на кого не глядя.
Еще через час он вызвал в комнату, занятую им под рабочий кабинет, Родионова, сказал:
— Ваша задача — составить список казаков, не желающих выступить на Воронеж.
— Помилуйте, — тотчас отозвался тот, — все не желают. И ясно: у каждого казака в обозе несколько возов с добром. Убьют, пусть даже ранят — все сгинет. Кто же захочет лишний раз подставляться под пулю?
— У вас тоже?
— Что именно? — Повозки.
— Как и у всех. Но это, простите, скользкая тема.
— Я понял, — хмуро ответил Мамонтов. — Идите. К пяти утра подготовьте мне список.
Родионов рассмеялся:
— Зачем к пяти?
Он вынул из кармана кителя пачку листочков со столбцами фамилий. Мамонтов бегло проглядел их, потом поднял на Родионова побледневшее от бешенства лицо:
— Вы — что? Это список именного состава Шестьдесят первого полка!
— Совершенно верно. То же самое — список не желающих идти на Воронеж.
Мамонтов отошел к окну. Родионов с усмешкой смотрел ему в спину.
— А вы не могли бы все-таки, — проговорил Мамонтов, — выделить в этом списке самых активных и, скажем, за эту ночь… Разумеется, с помощью особой части при штабе, трибунальского батальона…
— И что? — насмешливо спросил Родионов. — Сотни человек под арест? Из двух-то тысяч? Одни под арестом, другие их стерегут. А кто на Воронеж?
Мамонтов резко обернулся к нему:
— Разве я сказал — под арест? Казнь. Немедленная.
— Что-о? — Родионов попятился к двери. — Да после первого такого случая нас с вами сметут. Где там! Лишь замахнемся! И трибунальские, и из особой части — что же вы думаете? — их ведь тоже надо будет всех почти перестрелять, — он приблизился к Мамонтову. — Оружие на своих поднимать? Из-за угла? Как тати? Помирать чтобы без покаяния? Не-ет. Это — казаки.
— Я тоже казак.
— Казак вы столичный. И родились в Петербурге. — Ну, знаете…
— Знаю, — оборвал его Родионов. — По должности. И потому предостерегаю: только убеждать. Причина: командиры и рядовые едины в стремлении идти на Дон. Ни просто приказом, ни угрозой ничего не добиться. Назрело это не сегодня. Я предупреждал.
— Но и мы с вами тоже больше всего на свете хотим на Дон!
— Я — да. Вы — не знаю. Может, вам не так удобно сейчас туда возвращаться. Но еще одно предупреждение. Тоже по должности. Пока не уговорите казаков, лично вы от этих полков ни на шаг. И от штаба корпуса тоже. Иначе — сразу уйдут. Табором. Как цыгане. А так они хотя бы потенциальная угроза для красных. Разрешите идти?
— Идите, — ответил Мамонтов.
Для Шорохова и его спутников следующий день начался несуразно.
Когда накануне вечером они стали на квартиру в Подгорном и все в одной комнате легли спать, пришел пьяный Кузьма Фадеевич. Он подсел на табуретке к изголовью шороховского ложа и, распространяя запах крепчайшего самогона, заговорил громким шепотом:
— Откуда они такие? «Какою рукой? — передразнил он Манукова. — Где она? Не вижу?» Я, м-может, хочу знать, где сейчас господь бог. Терплю.
— Отдыхайте, — попросил Шорохов, не открывая глаз. — Уже ночь.
— Н-нет, вы мне с-скажите? Поч-чему они этаким образом г-говорят? Он уткнулся лицом в шороховскую попутку да так и заснул. Утром первым пробудился Михаил Михайлович. Как он потом
объяснил, «очутившись в атмосфере кабака, в котором гуляли другие», он тоже захотел повеселиться. Накинув на плечи вывернутую кожаную тужурку — подкладка ее была кумачовая, — он полотенцем перевязал правый глаз и, в предвкушении ожидаемого удовольствия потирая руки, пинком разбудил Кузьму Фадеевича:
— Господин офицер! Потрудитесь подняться! Здесь ВЧК!
Финал был неожиданным. Кузьма Фадеевич вскочил, схватил табуретку, на которой провел ночь, и с криком: «Казак никогда не сдается!»-хватил ею Михаила Михайловичапо голове. Тот упал. Мануков кинулся к нему, помог подняться, но утихомирить Кузьму Фадеевича оказалось гораздо труднее. Из-за двери слышалась его ругань и выкрики:
— 3-зарублю!.. По колено в землю войду — з-за-рублю!
Мануков после немалой беготни по Подгорному привел фельдшера. Тот приложил к ушибленному месту холодный пузырь. Сказал, что возможно сотрясение мозга, надо как можно больше лежать.