Опыт физической метафизики

Мамардашвили Мераб Константинович

Я хочу сделать одно предупреждение, касающееся самого характера исторического мышления и работы историка. Вообще историк имеет дело с объектами, которые уже до того, как он начал работу, определены по разным департаментам нашей культуры и нашей науки. Какие-то явления изучаются экономистами, какие-то явления изучаются философами, какие-то — археологами, антропологами, и так далее. И мы, невольно опредмечивая, или отчуждая от себя, свое же мышление, предполагаем, что мир действительно составлен из экономических сущностей, из культурных сущностей, из эмоциональных сущностей, из логических сущностей, потому что мы в том разделении, о котором я сейчас говорил, не только поделили мир на департаменты, но и самих себя, человека, разделили, создав соответствующую иерархию и классификацию способностей. Мы предположили, что в человеке действует чувство, и оно действительно действует как чувство;

предположили, что есть рацио и действует оно так, что его можно изучить; предположили, что у нас есть воля и она действительно действует как воля. Если мы хотим узнать, как они действуют, то обращаемся к соответствующему разделу психологии, и так далее. Но, расположив мир по некоторым самостоятельным сущностям, которые в действительности являются продуктами наших абстракций, мы не можем его соединить. Историк в действительности вообще не имеет дело с такими вещами, он имеет

дело с историческими событиями, в которые вовлечены реальные люди, совершенно не подчиняющиеся никаким готовым разделениям, и можно сказать, что всякое историческое событие совершается в тотальном виде, в некотором синкретическом виде. Выделение в нем отдельно экономики, отдельно государства, отдельно права есть лишь абстракции соответствующих наук. В реальной жизни, то есть в реальном котле истории, так не происходит, что сначала человек решает правовые вопросы отдельно от своих эмоций и от своего мышления, затем решает логические задачи отдельно от правовых вопросов или от вопросов морали или, более того, руководствуется еще каким-то мифическим чувством, совершенно отдельным от мышления. Историк не может искусственно объединить эти вещи, то есть нельзя уже выделенное мышление объединить с уже выделенной чувственностью, нельзя уже выделенную и ушедшую куда-то в абстракцию государственность объединить с этикой, и наоборот, уже выделенную этику объединить с государственностью, возникает масса искусственных проблем. С другой стороны, историк явно имеет дело с тем, что совершается в реальном бытии, которое существует в нераздельном виде. Но в то же время нераздельный вид непосредственно нам непонятен, он представляет собой эмпирически запутанное явление, которое мы пытаемся как-то распутать абстракциями. Ведь абстракции по разным наукам были введены для того, чтобы выделить явление и сделать его предметом научного изучения.

Следовательно, историк тоже должен строить объект, но он, очевидно, должен строить синтетический объект, иной, чем те, которые построили другие науки, потому что, взяв результаты других наук, просто их соединить нельзя. Понимание цельного явления, каким является историческое действие, не является суммой пониманий. Историческое действие в самом начале нашего исследования и в самом конце нашего исследования (если мы вообще придем к концу) представляет собой некое синкретическое действие. Для него нужно построить какие-то абстракции и построить объект. Это объект синтетический, то есть такой объект, который мы строим для понимания синтетического явления. Мы не можем в чистом виде выделить некий синтетический объект как продукт научной абстракции, мы не можем его указать: вот он в мире, вот то, что я абстрагировал, это можно видеть в мире отдельно. Будем условно называть синтетическим объектом такой объект, который построен для того, чтобы понять синтетическое явление (а явление мы можем наблюдать, хотя и в запутанном, усложненном виде).

Вот с этой оговоркой следует понимать тот особый объект, который я ввел и назвал многообразием, или множественностью, и очертил его некоторыми постулатами. Давайте пройдем рассуждающим эмпирическим путем и осветим с разных сторон этот странный исторический объект, который есть, конечно, продукт абстракции. Но мы пытались построить абстракцию так, чтобы она с самого начала учитывала цельность и нераздельность того, что реально является мотором, движущей силой, причиной исторических событий и явлений.

Я предложу подумать над следующей вещью: любое многообразие состоит из объектов, или элементов, является множеством, состоящим из элементов. Но, помня постулаты, о которых мы говорили в связи с многообразием, которое есть для нас выделенный объект, абстракция для понимания исторического действия, мы должны увидеть одну забавную его черту. Скажем, я говорил о некоторых состояниях, которые характеризуются непрерывностью, то есть о некоторых состояниях, в которых мы не можем выделить последовательность и смену состояний, оно одно у меня и у вас. Мы не можем ввести характеристику временных различий: скажем, состояние у Платона в V веке до нашей эры и у нас в голове сейчас. Мы не можем воспользоваться временным различием и производить какие-то различения в этом состоянии - оно одно. И в то же время каждый элемент этого состояния - состояние составляет многообразие - бесконечно мало отличен от другого. Приведу такой пример. Известно, что значения слов взятые с определенной точки зрения представляют собой в действительности непрерывные поля. Любое слово в каком-то контексте может приобрести еще какое-то значение, которое оно не имело до сих пор, оставшись тем же самым словом, то есть вы не можете значение слова определить таким образом, чтобы остановить любое возможное и бесконечно малое отличие данного употребления слова от предшествующих, и в новом применении этого слова оно узнается как это же слово. Вспомните хотя бы разницу между нормальными словами литературного языка и их сленговыми вариантами. Есть десятки слов в нашем языке, которые берутся из языка и получают по контексту, по применению, по психологической структуре человека, применяющего его, совершенно новое значение, которое оставляет это слово тем же, каким оно было. Этот процесс нельзя остановить, он непрерывен, но он остается внутри конечного многообразия, потому что, раз мы понимаем значение слова, это значит, что это многообразие конечно (то есть это является фактом, указывающим на конечность многообразия). Всегда может быть иной смысл, но так как мы эту множественность понимаем, само многообразие конечно. Как говорил еще математик Колмогоров, всякий смысл дискретен: раз смысл установился, это означает дискретность, или конечность, этого образования.

Приведу другой пример (я хочу охарактеризовать особенности многообразий или целостностей, или целых как многих, к которым мы применили те постулаты, о которых я говорил, и это целостности, которые я отношу к исходным характеристикам исторического действия). Известно явление бесконечной интерпретируемости произведения искусства. Представим себе, что каждая интерпретация есть состояние произведения, скажем трагедии «Эдип». В нем действует та же особенность такого рода многообразий, то есть интерпретации в принципе бесконечны, невозможно исчерпать «Эдипа» одной, двумя или тремя интерпретациями. Следовательно, все состояния понимания «Эдипа» хотя бы бесконечно мало отличны одно от другого, и мы, конечно, понимаем, что проблема бесконечной интерпретируемости не продукт нашего произвола, или нашей субъективности, по отношению к произведению искусства. Мы должны понять, что в действительности это не произвол наших субъективных различий, а способ жизни самого произведения. Оно так живет, оно живет в нас, во многих, это его способ жизни, а он бесконечный, но в то же время как бы бесконечно ни отличались эти состояния, в которых мы по-разному или с бесконечно малой разницей его понимаем, оно остается самим собой. При всех бесконечных интерпретациях это интерпретации «Эдипа», это его смысл так живет, то есть как конечное

многообразие. То же самое относится и к человеческим действиям в той мере, в какой они включены в многообразия, и поэтому я все время настаивал на вхождении, или включении, нас в многообразия, которые я выявлял через термин «теперь, когда». В этом «теперь, когда» даже при одинаковых условиях поступки или состояния людей, ведущие к поступкам, не будут одинаковыми. Это и есть феномен свободы: вы не можете внешним определением, внешней ценностью задать полностью определенную ответную реакцию или ответный поступок человека. Как бы единообразно вы ни задали начальные условия и как бы ни был могуч закон, все равно в одной и той же ситуации поступки людей всегда различны, хотя и минимально. Следовательно, когда я говорил, что в «момент, когда я лгу», оценка акта лжи абсолютна, завершена и полна и все люди в ней согласны, я предполагаю, что во всем этом множестве людей и поступков есть бесконечно малые различия. И всегда возможна ситуация, когда это бесконечно малое различие растянется так, что человек может «выпасть» в другой мир. Мы к этому потом вернемся.

Наши постулаты приобретают уже какую-то более конкретную плоть, мясо, мы можем теперь увидеть их отношение к испытываемым нами историческим реалиям, которые, повторяю, я беру из самых разных областей просто в силу того, что я так произвел абстракцию, что она позволяет мне прыгать из одной области в другую, не считаясь ни с департаментальными различениями наук, ни с различениями человеческих способностей, ни с тем фактом, что они у нас разнесены по разным категориям. Значит (сделаем еще один вывод), в случае такого рода многообразий мы не имеем дело с такими множествами, которые состояли бы из готовых объектов. По всем тем причинам, о которых я говорил перед этим (то есть в силу непрерывности при бесконечно малом различии между состояниями, к которым мы не можем применить временных различений), мы должны видеть отличие такого рода многообразий от того, что математики понимают под множествами, где множество есть множество из готовых объектов. Мы имеем дело с множествами, объекты которых порождаются гем, как складывается само множество. Интерпретации «Эдипа», или интерпретации понимания «Эдипа», порождаются жизнью понимания «Эдипа». И в том смысле нет никогда заранее заданного, готового набора объектов, которые были бы носителем каких-либо свойств. Пометим для себя все это.

Следующее, что надо здесь сказать, — это напомнить о той аксиоме, или постулате, посредством которого мы хотели уловить явление уникальности, или индивидуальности, явлений, составляющих интересующее нас многообразие. С одной стороны, мы утверждали, что в силу существования человеческого назначения есть какое-то место, оставленное пустым для наших актов, в том числе актов восприятия, сознания. Эта пустота заполняется только нами и только этим актом. Тем самым я говорю, что мир не определен до акта индивидуации, который совершается посредством того, что кто-то стал на определенное ему место. В каком-то смысле можно сказать, что восприятие цветка не закончено, не завершено как событие в мире пока я не включился своим когитальным сознанием в его восприятие и пока я его не доопределил. Именно в силу необходимости доопределения событий в мире, то есть «дособытия» событий (по аналогии со словом «доопределение»), — именно поэтому, например, художник вынужден бесконечно рисовать цветок, много раз его рисовать, много по той известной причине, что художник рисует не тот цветок, который заместим любым другим, а тот, который стал уникальным в силу того, что в нем художник ищет самого себя и сам, определившись, доопределяет событие восприятия цветка. Вот в чем состоит основной сложный тезис. И это, пожалуй, относится ко всем воздействиям, которые мы воспринимаем в качестве приходящих к нам из мира извне. Мы начинаем воспринимать вещи лишь тогда, когда мир в необратимом процессе уже доопределился, уже совершились (даже без нашего знания) акты индивидуации, акты доопределения, однако потом мы уже думаем, что определяемся извне приходящими воздействиями и там, вовне, есть готовые, завершенные объекты, законы, и мы их видим, устанавливаем.

То, что я сейчас сказал, означает простую вещь: то состояние, о котором я говорил, неминуемо существует одновременно на двух уровнях. Предмет в мире, или сущность в мире (первый уровень), должен доопределиться эмпирическим, уникальным событием на втором уровне: я нашел себя в восприятии, и восприятие завершилось, я нашел себя в событии, и событие завершилось, или «дособытилось». Это означает, с одной стороны, что сущности, объекты сами не определены, или не доопределены, пока не случилось эмпирическое событие индивидуации (а индивидуация может быть только эмпирическим актом), и с другой стороны, я не могу расположить многообразие в ряду сущностей. Событие, или объект, должно доопределиться в ряду, где я эмпирическим актом участвую как воспринимающее существо, извлекающее определенный эмпирический и тем самым предметный опыт. Но я не могу расположить это событие прямо в предметном ряду, там, где совершились эмпирические действия.

Я напомню один абстрактный пример. Помните, я говорил о вине и раскаянии. Я говорил, что можно провиниться в чем- то, испытывать раскаяние, но если не испытывать раскаяние в какой-то структуре, то раскаяние не оставит в нас извлеченного опыта, и мы снова совершим поступок, который является виной, то есть возникнет дурная бесконечность или, как говорили индусы, бесконечность зависимого возникновения. Последующие поступки характеризуются зависимым возникновением. Снова провинился — это зависимое возникновение, порождаемое колесом рождений, если пользоваться восточной метафорой. Я сейчас обращу внимание на следующую вещь: в том случае, когда зависимое возникновение прекращено, то есть когда опыт, испытание вины, пройдя через структуру, на чем-то основан, в том числе в структуре личности, наши предметные слова остаются те же самые (то есть вина и в первом, и во втором случае называется виной) и мы не имеем его |(этот опыт вины)] на уровне предметного мышления, то есть, рассматривая его в предметном ряду (а вина, раскаяние стоят одновременно и в предметном ряду) определенных психологических состояний или действий. Номинально это те же самые явления. И у нас нет внутри предметного ряда никакого способа отличить одно от другого, так же как физически наблюдаемые явления, или предметные явления, есть те же самые и в художественной эротике и в порнографии, и различие между ними неуловимо в нашем предметном языке в той мере, в какой он предметен. Повторяю, реальные эмпирические явления, нами наблюдаемые в случае вины, раскаяния психологически те же самые и имеют те же самые значения или термины. Следовательно, то, о чем мы говорим, расположено внепредметно, поэтому я и сказал (пользуясь математической аналогией, я упоминал Гаусса), что мы имеем дело с чем-то, что происходит и располагается в ряду рядов, а не в одном ряду. И мы вынуждены так мыслить, поскольку мы сталкиваемся с тем, что, с одной стороны, сущности в мире недоопределены, пока не совершился эмпирический акт извлечения опыта в предметном ряду, а с другой стороны, мы не можем расположить этот акт в предметном ряду, потому что в предметном ряду мы не можем его различить.