Опыт физической метафизики
Шрифт:
У Маркса есть очень хорошая формула, она была и у раннего Маркса, и у позднего повторяется. Он, увлеченный одним из блестящих естественнонаучных опытов того времени, а именно дарвиновской теорией, пытался перенести в социальное мышление то, что, ему казалось, он уловил у Дарвина, а именно (кроме теории эволюции с ее законами) сам способ рассмотрения процесса жизни животных, при котором особое внимание обращается на органы животных, то есть на их |(животных)| действенное появление через органы, посредством которых определяется и воспроизводится сама жизнь животных. И в этом смысле он говорил, что органы животных есть технология животной жизни. Так вот Маркс полагал, что можно построить технологию социальной жизни, обращая внимание на реальное материальное производство не просто как на нечто служащее удовлетворению потребностей — он рассматривал его как органы производства и воспроизводства человеческой жизни, то есть предполагая возможность написания технологии социальной жизни. Это очень интересная и глубокая идея.
Значит, я сказал, что искусство есть часть нашей жизни не в том смысле, что мы любим искусство, не в том смысле, что мы эстетически к жизни относимся. Следовательно, я полемизирую с эстетическим отношением к искусству и жизни, согласно которому мы к искусству относимся как к совокупности некоторых ценностей. Почему-то мы что-то считаем ценным и вот расположили это по музеям, превратили в предметы художественного
Закрепив эту мысль, я теперь введу абстракцию по отношению к наблюдаемой эмпирической картине общества и истории. Посредством этой абстракции я различу два ряда явлений. На одной стороне у меня будут такие формы социальной жизни и такие исторические, временные последовательности, которые связаны с органами исторической жизни или социальной жизни и из нее вырастают. Здесь мы имеем дело с такими органами, которые являются искусственными изобретениями (они природой не рождаются). Это искусственные органы, если угодно, расширяющие набор органов, который дан нам природой. Такие общности, такие социальные формы, которые называются правом, моралью, искусством, наукой, государственностью, — все это органы, или артефакты, и имеют изобретенное, или искусственное, происхождение.
С другой стороны, в этой абстракции будем выделять то, что я буду называть элементарными формами социальной жизни. Элементарные формы социальной жизни есть все те формы, которые складываются просто в силу нашего совместного существования как существ, которые должны, скажем, находясь в пространстве комнаты, разделить это пространство между собой. Не всегда такое деление обходится без драки, то есть это все те отношения, которые определяются психофизически определенным характером человеческих существ, накладывающим свою печать на то общение, в которое они вынуждены вступать просто в силу того, что они коллективные и общественные существа, то есть в силу того, что общение должно иметь место. И вот эти формы, которые я называю элементарными, порождают свои силы, напряжения, сочетания сил определенного рода, и те формы, которые я называю искусственными, тоже порождают свои силы и сцепление сил, и реальная история или реальное общество есть какое-то компромиссное образование между теми и другими.
В нормально развитых обществах характерно в общем господство искусственных форм; они находятся в сложном взаимодействии со вторыми, элементарными, формами, но тем не менее есть тенденция (оплаченная дорогой ценой — человеческими жертвами, страстями, борьбой) к тому, что в целом такое общество регулируется более или менее стержнем искусственных, культурных форм. Но элементарные формы от этого не исчезают, они продолжают быть и всегда, очевидно, будут.
Иногда существуют редуктивные социальные ситуации (назовем их условно так). В философии редукцию приходится производить силой мысли. Нужно остановить невольно опредмечивающий взгляд, видящий все в терминах объективного, или предметного мира, или натурального мира, чтобы увидеть феномен, то есть вещь как она есть собственнолично и как она сама о себе говорит (я в шутку цитирую гуссерлевский оборот). А иногда сама история за нас старается, и возникают редуцированные ситуации, в которых срезаются те формы, которые я назвал искусственными формами нашей социальности, и остаются, выходят на поверхность и развертываются в бурной стихии элементарные формы. Кстати, здесь есть ассоциация слов: я сказал «элементарные формы», а сейчас вспоминаю, что у восточных философов [6] был такой термин — «элементалы». Термином «элементалы» они обозначали человекоподобные существа, но рожденные как бы в клейкой жижице, как бы осадившиеся в ее испарениях. И не случайно здесь совпадение внутренней формы слов. То, что я называю элементарными формами социальности, будучи предоставлены самим себе, рождают элементалы или, как называл их один английский писатель, «зомби», если вы помните это слово из романа «Путь наверх» Брейна. У меня в глубине памяти шевелится одна строка из Гарсии Лорки, которая в моем сознании замкнулась на элементалах и на зомби. Она звучит так: «Полуночны и горбаты, - вспомните гоголевских чертенят, — несут они за плечами песчаные смерчи страха, клейкую мглу молчанья» [7] . Здесь два словосочетания для меня окажутся важными в смысле внутренней метафорики моей возможности говорить вслух, это «полуночные и горбатые» и в особенности «клейкая мгла молчания».
6
Восточная философия здесь трактуется М.К. очень широко. Скорее всего, имеются в виду эзотерические тексты (Прим. ред.).
7
Строка из «Романса об испанской жандармерии» (Прим. ред.).
Право, законность, искусство и так далее являются сложными продуктами цивилизации, изобретением и, будучи изобретенными, являются органами нашей жизни. В них, если они есть, воспроизведутся в нас определенные человеческие качества. Без них, имея тот же человеческий материал, мы будем получать элементалы, или зомби, поскольку человеку по природе несвойственно быть человеком, но естественные человеческие органы он будет сохранять всегда, в любой ситуации, и потому эти существа, полуночные и горбатые, будут человекоподобны (только полуночны и горбаты), и будут связаны между собой, и на других будут накладывать связь клейкою мглой молчания в отличие от тех форм, которые я называл правом, моралью, историей (кстати, она тоже в каком-то смысле есть изобретение, я об этом еще буду говорить) и которые предполагают, например, гласность.
Вот пока я ввел восемь постулатов и одну абстракцию, то есть что-то, посредством чего мы нечто различаем и классифицируем в эмпирически наблюдаемой действительности.
Лекция 5
Чтобы продолжить дальше, я хотел бы более наглядно показать опыт, на основе которого последняя абстракция, которая была введена, заставляет нас различать, с одной стороны, такие сложные формы социальной жизни, которые являются продуктами цивилизации и изобретения, а с другой стороны, элементарные формы общественной жизни. Смысл этого различения, опыт, на котором покоится это различение, следующий: грубо говоря, различение связано с преследующим меня ощущением бессилия человека в той мере, в какой он как психофизическое природное существо стоит или остается один на один с миром, с собой и с себе подобными в той мере, в какой у него нет «приставок», то есть приставленных к нему, или вживленных в него, искусственных органов, или тех самых сложных социальных форм, которые помогают ему совершить то усилие, без которого он не может как автономный и самодеятельный субъект прожить свою жизнь, устанавливать отношения с миром, с существами, подобными ему, и, конечно, с самим собой. Это ощущение, которое я иногда называю ощущением «физичности» нашей жизни, какой-то «мускульности» общественной жизни: мы что-то не можем делать именно потому, что у нас нет мускулов, или что-то можем делать, если у нас есть эти мускулы.
Представьте себе человека на митинге. Предположим, что митинг есть выражение мнения людей, собравшихся на митинг. Причем это мнение должно вырабатываться, предположим, прямо и непосредственно на месте совместной интуицией массы присутствующих людей, собравшихся для установления правды, справедливости как она есть, и предположим, что само вырабатывание мнения вот здесь на месте не проходит никаких формализованных инстанций, нет никакого ряда самих по себе действующих инстанций выработки, кристаллизации мнения и так далее. Человек здесь как бы один на один со своим пониманием, со своим собственным видением. Опыт показывает, что именно в этой ситуации он в принципе не способен узнать, что же он в действительности думает, не способен выработать собственное мнение. «Проходят» мнения каких-то причудливых агентов организации митинга вследствие создания обшей ситуации, которая, оставляя человека один на один с миром без опосредований, делает его как раз беспомощным даже в попытке узнать, что же он думает, что является истиной, что является справедливостью, и так далее. Вы знаете, техника немецких штурмовых отрядов была как раз техникой организации такого рода массовых состояний людей, в котором люди без «сложных выдумок» общественной жизни оставлены один на один с собой и с миром и с себе подобными. Оказывается, что при этом устанавливается не их мнение, не их волеизъявление, не их правдоизъявление или справедливость- изъявление, а нечто совсем другое. У подножия статуй мыслить невозможно, хотя тебя призывают мыслить, то есть это заранее заданное идеологическое или мысленное пространство, в котором при видимой самодеятельности твоя мысль в действительности пробегает заранее заданные силовые, магнитные линии. Так вот то, что я называл искусственными, с одной стороны, и элементарными формами, с другой, — оно, это различение, означает, что искусственные изобретения, такие, как формализованное право, формализованные механизмы этики, срабатывающие независимо оттого, что мы можем установить нашим умом, предоставленным самому себе, — это и есть мускулы. Не имея их, мы не можем понимать, не можем помыслить, поступить и так далее.
Когда отсутствуют эти мускулы, мускульные изобретения, не оставляющие нас один на один с самим собой и с себе подобными, тогда и действует то, что я назвал элементарными формами социальной жизни, где могут совершаться и продолжают совершаться действия массой, инерцией, натуральными законами, например законам выживания. Соберите людей вместе и лишите их этих мускулов, и в действие вступят законы и социальные отношения, которые полностью определяются борьбой за выживание, воспроизводством рода, когда, например, человеком можно и гвозди забивать; представьте себе физическую массу, когда можно расходовать человеческую силу по законам массы, можно навалиться всей оравой на одного противника и не умением его победить, а просто задушив своей массой. Следовательно, единицы этой массы взаимозаместимы, природа как бы продолжает действовать разбросом множества экземпляров и жертвует отдельными, не считаясь ни с какой единичностью, ради того чтобы выживало и продолжалось целое. Те взаимоотношения, те наши сгущения, скажем, в очереди или разгущения вне очереди — это все статистически описуемо и является действием элементарных форм социальной жизни.
Можно воспользоваться метафорой очереди. Чем характеризуется очередь? Тем, что в ней все друг друга ненавидят, в то же время все связаны друг с другом, истерически цепляются друг за друга, потому что очередь выделяет себя по отношению к остальному миру, который или в эту очередь пытается проникнуть, или от него зависит выдача того, что маячит в самой голове очереди. И в этой очереди не надо высовываться, не надо быть головой выше нее, не надо выпендриваться, нужно полностью соответствовать состояниям, которые возникают между сбившимися телами. Я однажды видел замечательную фотографию, которая зрительно закрепила во мне ощущение того общества, которым является очередь. Очередь может послужить пониманию многих вещей, которые с нами происходят, — например, зависимость друг от друга и в то же время ненависть к впереди стоящему, надежда на то, что он исчезнет и ты двинешься вперед, выделение себя очередью из окружающего мира, и так далее. (Можете наложить на это известные анекдоты, в которых рассказывается об очередях и о том, что бывает в начале очереди.) Это фотография известного французского фотографа Картье-Брессона — очередь в Китае конца сороковых годов [8] (совершенно фантастической силы снимок очереди: драматические лица, сплетенность — люди держались друг за друга и в то же время выталкивали друг друга, не пускали друг друга, - и вот вся эта масса, если дать ей один маленький толчок, колебалась, как могла бы колебаться ветром).
8
Имеется ввиду фотография Картье-Брессона «Последний день раздачи золота Куоминтангом, Шанхай, 1949 год» (фотография на обложке книги). С обесцениванием бумажных денег Куоминтанг решил выдавать по сорок граммов чистого золота на человека. В декабре в многочасовых очередях в Шанхае собрались тысячи людей. Многие были задавлены в очередях насмерть (Прим. ред.).