Опыт физической метафизики
Шрифт:
Следовательно, я имею в виду не абстракцию по отношению к миру, который рассматривается как спектакль, а я имею в виду феноменологический план существования - существования абстрагируемых порядков, и конечно, абстрагирование порядков не есть нечто статичное, а есть нечто динамичное, то есть я приписываю динамический характер самим законам, а не их содержанию. Формулировка самого закона может относиться не к динамическим зависимостям, динамично само существование закона и то структурирующее действие, которое закон своим существованием производит на свою среду, то есть на среду, от которой закон отвлечен. И поэтому все эмпирические явления могут рассматриваться уже как произведенные законом. Те мысли, которые у нас родятся в силу того, что мы установились в отвлеченном, онтологически абстрагированном существовании порядка, будут другие, чем те, которые породились бы стихийным ходом вещей. Это будет эмпирический мир, порожденный законом.
Исторические законы есть генеративные, или порождающие, законы, и мы должны их вводить, потому что иначе мы не можем объяснять появление определенных явлений в мире, потому что мы видим, что для них как таковых нет никаких
Что называется существованием закона? Теперь я поясню это со стороны проблемы ценности, не беря всю эту проблему целиком, естественно. В обычном нашем философском мышлении существует традиция, в которой ценность выступает как некоторое явление, существующее в силу оценки человека, в силу того, что человек считает нечто высоким, хорошим, красивым и прочее. Сама культура тогда определяется как совокупность таких ценностей, а человек как производитель таких ценностей, что предполагает, кстати, разделение между материальной и духовной культурой. Но философы-метафизики, например греки - а из философов нового времени могу назвать Шпенглера (я имею в виду начало XX века), который ухватил уже давно имевшуюся метафизическую мысль, - говорили о том, что красота, истина — это не ценности, а явления. Вот это я и называю другим миром. Существуют какие-то предметы, которые не просто есть продукт, или результат, нашего ценностного отношения к ним, а они есть явления, то есть они существуют. У них есть особые свойства упорядоченности, и греки называли такие предметы высшими предметами. Мы считаем эту мысль чисто спекулятивной, так как смотрим на мир как на спектакль, а в мире как спектакле нет высших предметов. Но если мы посмотрим на эти метафизические элементы не как на элементы спектакля (следовательно, тогда метафизика не теория), а как на элементы реально конструктивные по отношению к нашим человеческим качествам, то мы тогда поймем эту глубокую греческую мысль, которую в данном случае повторял Шпенглер, полемизируя с мещанским европейским взглядом на культурные формы. При чем тут оценки? Истина существует, она не есть просто свое содержание и не есть, с другой стороны, человеческое предпочтение. Шпенглер и Хайдеггер весь разговор о ценностях в XIX веке и в XX веке считали сугубо таким отклонением.
Это действительно есть только разговор, или болтовня, потому что реальный философский взгляд предполагает, что так называемые ценности в действительности есть явления, а не оценки, то есть не отношения человека, а явления и особые объекты, имеющие свой режим жизни, к которому мы подключаемся или не подключаемся. То, в чем мы пытаемся сейчас участвовать (я и вы на разных основаниях), есть какая-то структура, она существует, и мы в нее на какой-то момент (на момент онтологической абстракции порядка) включены, но через энное число минут мы перейдем в другой режим, режим обыденной жизни, который характеризуется другими свойствами: в нем нет абстракций порядка, в нем, скажем, будет рассеяние, распад. А сейчас мы внутри этой структуры держимся на каких-то показателях, например, концентрации внимания, связи одной мысли с другой, которые нашему психофизическому аппарату в нормальном его режиме несвойственны: мы устаем, рассеиваемся, что-то переходит порог нашей возбудимости, наше возбуждение падает. Это очень просто понять: достаточно, например, спросить себя, можем ли вдохновиться желанием вдохновения? Можно ли взволноваться, захотев взволноваться? Пребывание в состоянии волнения есть какой-то другой режим жизни, и мы, вот так захотев, взволноваться не можем, и мы не можем пребывать в состоянии волнения неопределенно долго. А вот волнение в структурах и в законах как существующих константно — оно держится. Почему? Потому что там другая, чем наша конкретная психофизическая база, подставлена под существующий закон, под онтологическую абстракцию порядков.
Конечно, из такого рода закона (я беру вообще закон существования законов), ясно, что те явления, между которыми он устанавливает связь, приведены к какому-то однородному и простому виду, и, собственно, поэтому между ними возможна связь и поэтому, собственно говоря, и можно употреблять термин «закон». Закон, как вы знаете, без гомогенности объединяемых явлений не имеет смысла. Какие простые и однородные состояния или явления могут быть связаны существованием закона? Те, о которых я говорил. Я говорил, что при бесконечно малых различиях мы имеем дело с включением человеческого существа в тавтологии. Эквиваленты, связанные с понятием тавтологии, являются всепроникающими, одновременно существующими на всех местах. (Я говорил, что закон последовательности, или перебора ряда, не действует для тавтологий существования и понимания.) И в этом смысле они есть то, что называется стихией, или стихией-элементом. Мы как
Исторические законы обладают определенным парадоксальным свойством, а именно таким, что закон описывает в своих законоподобных терминах то состояние дел, которое он и производит, то есть законы не есть описание какого-то еще другого предмета или заключенного в мире спектакля. Мы имеем дело, повторяю, с такими законами, которые сами же описывают то состояние дел, которое они и производят своим действием или существованием. Тем самым они вечны и неизменны, потому что я само производимое описываю в терминах закона, и поэтому в рамках этого описания я не могу ставить вопрос, откуда произошли сами термины, составляющие закон. По определению они вечны и неизменны, то есть их нельзя сделать не бывшими, их нельзя изменить или перестроить мышлением. А что такое вечное?
Очень часто (я отклонюсь на секунду, чтобы немножко расслабиться), когда философ употребляет термины «вечный», «неизменный», мы думаем, что имеется в виду «на все времена установленный». И мы тогда невольно говорим, что это все метафизика в том смысле, что предполагает вечность, неизменность вещей и так далее. А вечность и неизменность - простая вещь. Кант, например, считал чистые формы созерцания вечными и неизменными. Мы сразу понимаем это наглядно — нечто вечно и неизменно в обычном смысле слова. Он же имел в виду другое, он имел в виду простую вещь: вечным является то, что уже случилось, — бывшее нельзя сделать не бывшим. Цезарь перешел Рубикон. Это вечный факт, это нечто, что нельзя ни выдумать (оно должно само случиться), ни отменить, или изменить, мышлением.
Законы, случившись, вечны и неизменны уже потому, что закон описывает то состояние дел, которое он сам же порождает своим существованием и действием. Дальше мы этот закон изобретаем, или открываем, для того чтобы описать порождение и возникновение чего-то, и поэтому относительно закона, посредством которого мы объясняем порождение и возникновение, мы не можем ставить вопрос о его, в свою очередь, происхождении и возникновении. Мы должны говорить, что он есть сразу - в том смысле, что внутри него мы не производим никаких временных различений, не выделяем никаких этапов, фаз вроде «сначала было четверть закона, потом еще одна четверть закона» и так далее. Атак как мы этого не делаем, мы и говорим: во-первых, законы вечны и неизменны, во-вторых, они есть сразу. Тем самым законы, исторические законы (я их беру просто со стороны свойств, которые всем им присущи), есть одновременно и исток в философском смысле, начало вещей, и принцип, начало мышления. И исток, и принцип, повторяю, - закон порождает то состояние вещей, которое он же описывает. Значит, он и исток, начало, и принцип, принцип мышления.
Вторая вещь, которую я хотел сказать, это то, что мы не только относительно закона не ставим задачи поставить его во временную последовательность возникновения (возникновения закона, а не состояния вещей, которые он описывает), мы не только этого не делаем, мы не только на этот вопрос не отвечаем, мы еще оказываемся и в положении людей, которые перестают отвечать на вопрос о причине, то есть на вопрос о том, кто сделал, кто решил (здесь очень важная вещь, я возьму ее потом уже в связи с другими конкретными законами). Я сказал, что закон есть как бы сразу, он фигурирует в измерении артефактов, где работает основная зависимость, зависимость надстраивания одних явлений над другими. Я говорил, что мы в принципе не видим мир рождений, мы видим предметный мир. Естественным образом мы видим предметный мир, а не мир рождений. И когда мы начинаем смотреть на мир рождений, выявляем его в феноменологической абстракции, уже поздно и не имеет смысла отвечать на вопрос: «Кто сделал?», то есть устанавливать индивидуального агента исторического действия, а нужно отвечать на вопрос о законах. И поэтому область исторического мышления — это область выделения структурных зависимостей, или структурных законов, если угодно типологических законов, а не динамических, причинных, потому что в применении к решающим историческим акциям мы не можем сказать, кто решил и кто сделал. Вот так сцепилось, и мы можем видеть законы, скажем, видеть, имеют ли место или не имеют место мускульные усилия. Видеть, скажем, какой горизонт воображения у людей, которые внутри «колесного движения» как формы, или они не изобрели колеса и у них нет этого мускула, или, например, внутри ли мы такой отработанной Формы, как демократия, или вне ее. <...> [11]
11
Знаком <...> отмечены фрагменты, которые оказалось невозможно воспроизвести: это либо нечитаемые фрагменты стенограммы, либо наразборчивые из-за плохого качества - фрагменты аудиозаписи (Прим. ред.).
В редуктивных социальных ситуациях самое глубокое понимание часто состоит в понимании того, что никто ничего не решал, что не имеет смысла в отношении, скажем, редуцированного социального действия говорить, что кто-то что-то придумал плохо, а мог придумать хорошо. Мы знаем, что если пройти по коридору мимо дверей, на которых висят таблички с именами начальников, то, если мы понимаем, как работает данная социальная материя, мы знаем, что решение не было принято ни в одном из этих коридоров, оно «висело» в воздухе. А начальники были умны в той мере, в какой они «принимали» то решение, которое никем не было принято, оно «принялось». И мы знаем эмпирически, что в борьбе за начальственные степени побеждает тот, кто точнее знает то, что уже решилось, индуцировалось, что висело в воздухе. Описание зависимостей такого рода есть законоподобное описание исторической, социальной жизни.