Опыт физической метафизики
Шрифт:
Мы должны знать (я напоминаю то, что я частично говорил, говоря о «зазоре»), что изучаемые события социально-исторического мира происходят в континууме пространства и времени и также в континууме смысла и понимания. Если человек экспериментально придержал свое действие, включаясь в то испытующее многообразие, или испытующие целостности, о которых я говорил, то на втором шаге он уже находится одновременно и в мире деятельности, а не просто в мире объектов, и тем самым в мире смысла и понимания, или во времени понимания. И это будет иметь существенные последствия для наших исторических законов, поскольку мы должны, говоря «время понимания», вкладывать в это одну дополнительную, но очень важную ассоциацию, мысль о конечности человеческого существа. Задача-то наша бесконечна, но в каждый данный момент мы действуем, не имея возможности знать все, относящееся к делу, все важное для успеха того или иного нашего дела; мы даже себя не можем собрать по всей тысяче осколков зеркала, на которые мы разбиты в каждый данный момент времени. Я говорил, упоминая Эдипа, что в каждый данный момент то, что важно для нас, существует в других местах, и мы не знаем об этом, и траектория нашей жизни задается нашей возможностью собирания уже существующей относительно нас самих истины.
Теперь я позволю себе дальнейшее движение вперед (или назад, я не знаю).
Лекция 7
Из того, что я говорил, давайте удержим слово «ткань», социальная, историческая «ткань». Я не случайно употребляю биологический термин: «ткань» вызывает сразу ассоциацию с тем, что мы ею называем продукт долгой, медленной эволюции, не сопоставимый по «сообразительности» своего действия с тем, что мы можем сделать нашими индивидуальными человеческими способностями, способностями ума. И для социального мышления существуют почти что законы хирургии. Если я хирург, то есть по определению я не знаю тех тысяч, миллионов сплетений, которые являются продуктом сложнейшей эволюции, то единственное, что я могу делать, это ограничивать свое вмешательство в жизнь, в ткань. Надо удержать это органическое ощущение именно на уровне ощущения, потому что иногда это бывает вернее. На уровне понятия можно заблуждаться. Во всяком случае, социальные понятия, не соотнесенные с автономной тканью общественной жизни, не имеют смысла. Это, как бы сказать, эмпирическое правило в социальном мышлении. Во второй половине XIX века некоторым мыслителям это ощущение было очень свойственно, и Маркс был одним из тех, которые за произвольными идейными построениями, «высокими» мотивами, конструкциями, лозунгами и так далее видели живую жизнь, живую ткань чего-то другого. Современное антиидеологическое мышление, а таковым является вся философия XX века в лучших своих вариантах, может быть определено как попытка заново духовно ориентировать человека в идеологически максимально насыщенной ситуации, и тем самым сама попытка дать такие ориентиры является антиидеологической.
Одной из первых таких попыток ориентации была Марксова теория идеологии. Она открылась с осмысления того, что среда воспитывает человека (вспомните, что я говорил о воздействиях внешнего мира) и что какие-то люди, называемые воспитателями, могут организовывать воздействия среды, то есть задавать воздействием среды какую-то систематическую и целенаправленную форму для воспитуемых. Но Маркс задал вопрос: кто воспитывает воспитателей? Откуда они и кто они такие? Так вот: «А ты кто такой?» — вопрос здравого смысла, который весьма уместен в социальном мышлении и в наших общественных делах. Мы понимаем, что одним из людей, который первым задал этот вопрос (неважно, во что потом это вылилось в руках социал-демократов), был Маркс, и тем самым он открыл эру современного вопрошания. А оно указывает на принципиальную неполноту бытия, на то, что нет такого бытия, которое, во-первых, было бы полно и, во-вторых, кому-то было бы нечто известно из привилегированной точки зрения, так что он мог всех поучать и всех направлять. В бытии есть некоторое место, на которое уникально становится индивидуирующее действие субъекта. И это относится ко всем человеческим явлениям.
Я напомню один эпизод, очень характерный, который иллюстрирует те абстрактные тезисы, которые я формулировал. Он реально случился в 1789 году в разгар Французской революции. Люди ее обсуждали, провозглашали декларации, программы и так далее. И в самый разгар дебатов в Национальной ассамблее ей было прислано письмо-трактат. Английский философ Джереми Вентам прислал ассамблее трактат, который назывался «Паноптикум, или Руководство для властей о наиболее благоприятном для человека и для человеческого рода управлении обществом». Я хочу обратить внимание на то, что он, конечно, не случайно адресовался преобразователям мира, тем, которые на маленькой площадке человеческого разума хотели возвести здание человеческой истории. Представьте себе пирамиду, только не острием идущую вверх, а перевернутую: на маленькой площадке ума Дантона или Марата устраивается здание человеческой истории. Вентам не случайно обратился с тезисами «Паноптикума» к такой «площадке» («Паноптикум» не в теперешнем смысле слова, где «паноптикум»— это музей экзотических зверей, а «паноптикум» как единая точка все- обозрения, всезрения). Он прислал очень простые тезисы, которые кажутся нам сейчас марксистскими, а в действительности были тем, против чего Маркс и строил свою теорию. Они звучат так: во-первых, существует социальная детерминация, среда детерминирует человека, среду можно изучить, во-вторых, можно изучить то, как действие среды преломляется через известную нам природу человека, то есть второе данное уравнения тоже может быть известно (это природа человека). Следовательно, зная, что среда воздействует, и, зная, как человек трансформирует это воздействие, можно среду организовывать и задавать таким образом, чтобы через человека получать заданный, желаемый результат.
Всеобозрение возможно из той точки, из которой все видно. Такой точкой пан-обозрения может быть сторожевая башня в некотором пространстве, обнесенном колючей проволокой или просто забором. Тюрьма (причем я пользуюсь образом той эпохи, ничего не привнося), детский сад и в целом общество - это нечто обозримое из какой-то точки пространства, и воспитатель, сидящий в точке пан-обозрения охватывает одним взглядом все пространство. Он может своим взглядом организовывать пространство так, чтобы его воздействие (уже воздействие не воспитателя, а пространства) давало бы при другой известной величине (натуре человека) желаемый результат. При этом предполагается, конечно, добронамеренность этой точки пан-обозрения, то есть предполагается, что воспитатель знает планы человечества, знает, куда человечество естественным образом идет, какова его цель, и он это огражденное стадо ведет в нужном направлении. Теория манипулируемого, управляемого, опекаемого человека — это было то, что вызывало у молодого Маркса максимальное раздражение; идея опекаемого человека была тем, в противоположность чему родилось то оригинальное, что есть в Марксовой мысли. Конечно, такая полемика, такое раздражение против опеки предполагает другую метафизическую концепцию бытия, другую метафизику относительно того, как вообще социальное пространство организуется и строится.
Говоря, как оно строится, мы уже завоевали один шаг, когда установили, что социальное пространство, в котором реально разворачивается историческое действие, имеющее наблюдаемые последствия, строится таким образом, что явления этого пространства, чтобы случиться, сначала должны быть воображены, поняты, пережиты тем или иным образом. Чтобы, скажем, социальная дифференциация имела последствия, давала макрорезультаты на наблюдаемом уровне, она должна быть субъектами ассимилирована, так чтобы они могли придать этому факту то или иное символическое, пережитое, воображенное, понятое значение. Тогда сами события во внешнем взгляде будут наблюдаться как случившиеся, пережитые и так далее. Каменный уголь и его производство могут воздействовать на социальное развитие тогда, когда каменный уголь приобретает символическое значение для действующих субъектов. Это же относится к водяным мельницам по сравнению с паровыми мельницами, и так далее.
Я привожу известные примеры, чтобы выявить тот реальный интеллектуальный слой, который стоит за самой возможностью такие примеры употреблять, на них ссылаться.
Значит, на втором шаге мы одновременно находимся в мире, или во времени, понимания, или смысла, и случание событий существенным образом зависит от того, сформировалось ли пространство смысла для этих событий, и это пространство смысла, я утверждаю, не видно во внешнем абсолютном взгляде. Внешнее наблюдение пространства смысла не видит, потому что в силу макроструктуры нашего эмпирического опыта оно является абсолютистским, так же как видимый нами факт различия полов никак не воздействует на ребенка и до придания им смысла этому различию не существует в качестве мотора развития (в данном случае развития ребенка).
Мы должны сделать еще один шаг. Конечность тех многообразий, о которых я говорил, конечность человека, тот факт, что мы действуем во времени, означает, что в движении к намеченному нами результату мы зависим от памяти, например, и можем, следовательно, кое-что забывать; во-вторых, то, с чего мы начали, может потом измениться в зависимости от будущего; и в-третьих, в каждый момент времени мы не знаем всего, а действовать должны как бесконечные существа в пространстве артефактов — тех приспособлений, посредством которых мы бесконечно можем обновлять смысл стремления, желания, тогда он не уходит в утомительную повторяемость натуральных сцеплений. Поэтому, скажем, там, где не действует заменимость предметов, например, в изображении цветка, в картине, где воспроизводится способность его видеть, — там восприятие цветка создает интерес повторения этого восприятия, что не имеет места в натуральном ряду, потому что в натуральном ряду такие предметы безразличны, они все одинаковые. Как говорил шекспировский герой, «что в имени?». Помня конечность человека, можем сформулировать первый, так сказать, исторический закон. Это самый абстрактный из общих исторических законов, нечто, что свойственно всем историческим законам, то есть первым законом является некоторый закон законов, и он указывает на существование законов.
Теперь нам надо вспомнить о феноменологической абстракции, которую мы произвели. Мы всегда воспринимаем слово «абстракция» в гносеологическом смысле слова и относим к понятийным содержаниям нашего знания. Я же, говоря о существовании законов, применяю слово «абстракция» в онтологическом смысле слова, что, конечно, очень странно. Попытаюсь это пояснить. Я имею в виду не закон, а существование закона в смысле феноменологической абстракции, или феноменологического сдвига. То есть я предполагаю, что в нашей социальной, исторической жизни есть реальная абстракция законов, реальное абстрагирование порядков, которые отвлеченны, или работают отвлеченно, или параллельно, или рядом с идущими натуральными процессами. Это как бы подвешенные порядки, по отношению к которым не имеет значения то, что продолжает происходить рядом. Скажем, то, что я сейчас говорю, факт моего говорения, есть особая реальность, в которой мы сейчас находимся, по отношению к которой абстрагировано все остальное, то есть сама мысль как упорядоченная структура предполагает условия ее существования, а не только содержание того, о чем я говорю. Обратите внимание на то, что мы сейчас имеем дело с существованием нашего говорения, и оно явно существует не на тех же условиях, которые являются условием содержания того, что я сейчас излагаю. Между нами существует какая-то структура, в которой мы находимся, и дело в том, что она является организующей фактом своего существования, а не просто наличием своего содержания (социальные законы прежде всего таковы). Это и есть первая и основная характеристика законов, это есть абстракции порядков, взятые в плане их существования. Они устанавливаются и держатся на чем-то. Параллельно все, о чем я говорил, имеет какие-то предметные значения, которые продолжают жить. Если мы существуем в том, о чем мы говорим, и пытаемся установить внутри говоримого упорядоченную мысль, мы независимы или отвлечены от всего остального.