Опыт физической метафизики

Мамардашвили Мераб Константинович

Это метафора для понимания того, что случается тогда, когда человеческие действия не канализируются через структуры, через приставки. А когда мы без них, тогда мы соединяемся в то, что можно было бы назвать элементарными формами социальной жизни, которые начинают действовать тогда, когда из человеческого тела, из человеческого материала, из общественного тела вынуты структурирующие стержни. Вот, например, немцы такие структурирующие стержни и вынимали, когда говорили, что нам не нужно никаких представительных институтов, никакого формализованного законопорядка, а формализация означает эскалацию любого действия, которое по мере эскалации кристаллизируется, осмысляется, приобретает форму и так далее. «Нам не нужно ничего этого - один народ, один фюрер».

Понятно, что физикой социальной жизни я называю эти структурирующие стержни и воспринимаю их как мускулы, которые могут быть, а могут не быть. И только посредством мускулов можно осуществить и усилие мысли, и усилие выработки собственного мнения, и усилие узнавания, а именно: что же со мной произошло, что на самом деле происходит, что на самом деле я думаю. Ведь нам часто неизвестно, что мы думаем на самом деле, наш собственный опыт не извлечен, он ушел в то, что Пруст называл потерянным временем. А уже по текстуре романа Пруста, например, можно понять, насколько сложно дать снова случиться тому, что ушло в потерянное время, а в потерянное время ушла реальность. Что на самом деле я увидел, что на самом деле я пережил, что на самом деле я почувствовал, что означает пирожное «Мадлен», что означают три церковные колокольни, и так далее? В данном случае мы видим просто наглядную реализацию того, что весь роман Пруста есть приставка

к нему самому, через которую и собирается его жизнь, он узнает, что с ним происходило и так далее. Это и есть мускулатура, и я как раз называю физикой не элементарные формы социальной жизни, а высшие, усложненные формы, и можно даже сказать, что простые вещи могут быть получены только сложным путем и вопреки обычному тезису, что истинное мышление всегда просто, я утверждаю, что оно сложно, и если нет этой сложности, то нет вообще ничего.

Я говорил, что есть редуктивные ситуации, возникающие в силу каких-то поворотов исторического развития, которые иногда предсказуемы. В истории человеческой культуры было предсказание поворота, за которым произойдет редукция сложных форм социальной жизни и искусственных форм социальной жизни, и разовьются и выплеснутся элементарные формы социальной жизни, которые порождают свой антропологический материал, свой тип человека, который я называл элементалами, или зомби. Таким предсказателем был Ницше, а таким поворотом было то, что случилось в Германии в двадцатых-тридцатых годах. Я дам для этого случая хороший пример редуцированной ситуации, где выплескиваются и захлестывают все остальное именно элементарные формы социальной жизни с соответствующим антропологическим типом, который потом частично описан, например, у Михаила Зощенко (если вы помните и любите этого писателя). Так вот меня сейчас интересует смысл редуктивной ситуации, которая волей судьбы случилась в Германии и вообще является феноменом XX века.

Я говорю об этом, потому что одно из переживаний нас как людей XX века - это тот факт, что на фоне истории и космоса вырисовывается особый облик особого феномена организации, или охвата элементарных форм жизни (и порожденного ими антропологического типа человека), охвата их в рамках и системе тотального действия. Это стоит перед нами, и в это надо всмотреться, потому что от того, всмотримся мы в это или нет (и это не в прошлом вовсе, как вы сами прекрасно знаете), оттого, поймем ли, из чего это складывается, во многом будет зависеть и то, что в дальнейшем с нами может случиться. Такого феномена (сейчас я сокращенно буду называть его системой тотального действия) предшествующая история не знала, так же как предшествующая история, за редкими и сомнительными исключениями, не знала феномена идеологических государств, потому что система тотального действия обычно выражается и через другую новинку, связанную с первой, а именно через особый род государств, идеологических государств, которые не являются государствами в традиционном политическом смысле этого слова. Немецкое нацистское государство было явно таковым. После установления Веймарской республики в Германии - сброс, падение людей в манящую бездну, так же как хочется падать с балкона на высоком этаже дома. Явно ощущается (и совершенно независимо от суммы всех знаний, которые изложены историками и получены нами относительно этого периода) интуитивный смысл того, что случилось. Веймарская республика - усложненные формы социальной жизни, формализованная система представительной демократии - явно немцам невмоготу, они не могут осуществлять эту систему действием, у них нет того, что я назвал мускулами. Предшествующая история не вырабатывала их в массе людей, а то, что уже выработала, находилось в тоненьком слое, под которым тлел вулкан, потому что то, что находится в тоненьком слое, как показывал Ницше, не имеет смысла в той мере, в какой не вырастает изнутри каждого. Не имеет смысла христианство, не имеет смысла право, не имеют смысла все эти учреждения, все то, что называется цивилизацией. В каком смысле? Не в том, что Ницше был против цивилизации, против христианства и так далее, а в том смысле, что он болезненно осознавал и показал (правда, разгулом неконтролируемых метафор), что это все — на вулкане, все это не имеет смысла, если это лишь потому, что это обычай, потому, что это принято, потому, что это такой ритуал, и так далее. В той мере, в какой это ритуал, привычка, навязанное принуждение (если право, например, - по навязанному принуждению правопорядка, если вера - по навязанному принуждению веры), все это не имеет смысла, если не выросло из силы каждого, из его внутреннего владения этим и потребности в этом. Так вот многих таких вещей у немцев, как оказалось, не было, и началось... Есть сложные формальные институты демократического представительства, или представительных учреждений, но зачем нам вся эта тягомотина, когда мы - пять человек вместе, сто или тысяча человек вместе — чего же мы не знаем? Мы объединены в одну эмоцию, эта эмоция так прекрасна, зачем же нам эти сложности? И главное, такая редукция совершается из-за того, что «невмоготу» оказываются сложные формы социальной жизни, потому что они предполагают мускулы, а у нас их нету, и к тому же бездна соблазнительна, потому что она снимает с нас самое тяжелое наше бремя, бремя свободы и ответственности. И мы сигаем, как говорят по-русски, сигаем в эту блаженную пропасть. Вот сиганули с весьма катастрофическими результатами.

Редуктивные ситуации, которые не нашей волей, не нашей силой ума, не нашим действием произведены (такой поворот событий - надстроенное редуцировалось, и выплеснулись элементарные формы), являются, на мой взгляд, также и привилегированными ситуациями. У врачей есть хорошее выражение «красивый рак», и они говорят «красивый рак», не имея в виду, что болезнь хороша и как хорошо, что она случилась. Они имеют в виду тот счастливый и для ученого всегда привилегированный случай (ученый всегда его ищет), когда данные о каком-то явлении, которые он в обычных случаях должен был бы собирать по крохам в результате кропотливых распутываний, исследования разных вещей, собираются вместе в каком-то одном явлении, и, с другой стороны, они красивы в нем, потому что, собравшись вместе, каждое предстает в чистом, предельно ясном, типичном виде. И тогда, конечно, медик восклицает в восторге «какой красивый рак!». Как понимаете, красивый рак может случаться - беда, конечно. Но единственное, что мы можем сделать (беду эту вылечить не можем), - не упустить, увидеть то, что он нам показывает. И в этом смысле это привилегированная точка. Такие редуктивные ситуации привилегированны, потому что из них видно то, что не видно в обычных случаях, например, в тех случаях, когда нормально действуют усложняющие механизмы жизни, мускулы, когда мнение и идея вырабатываются не только в человеческой голове, а через приставленную к ней мускулатуру мысли и пространство общественного мнения, гласного обкатывания (катания маленького, жалкого, беспомощного шарика мысли на агоре, и такое катание, при котором этот маленький шар, который раздавили бы, как снежный комок, катаясь на агоре, обрастает и становится иногда даже красивой снежной бабой). Ситуации являются привилегированными и требующими от нас спешки не упустить их в том смысле, что как раз там, где чего-то нет, если это пережить и понять, можно увидеть, из чего в действительности состоит сложная материя. Видно, что она состоит не из слов, не из представлений, а из мускулов, то есть виден факт существования физики, или мускулов, или органов, или стержней, или приставок, и мы понимаем это тогда, когда их нет.

Обычно самый сложный социальный процесс превращается в автоматический нормальный ход вещей, и мы уже считаем естественным получать те результаты, которые дает этот ход вещей, и перестаем задумываться о тех внутренних глубинных условиях, которые должны быть, чтобы этот ход вещей вообще был возможен. Демократия может казаться нам само собой разумеющейся, имея в виду демократическое настроение людей. На поверхности остаются мысли, настроения, представления, мы думаем, что демократия существует, в силу того, что есть эти представления или будет существовать, если будут соответствующие представления, что можно уговорить людей быть демократами, социалистами и так далее. Если случилась редукция, мы должны воспользоваться красотой редукции. Толстой говорил: «не умел ценить, не умел пользоваться» (если помните, речь шла о семейной жизни, о достоинствах жены); так вот мы должны уметь ценить и пользоваться. Мы не только бываем в такой редуцированной ситуации и имеем потребность в понимании ее, но, если мы делаем еще шаг в понимании, мы начинаем понимать вполне определенные вещи, например, тот факт, что социальная материя строится именно не из слов, представлении и намерений, не из того, что люди естественным образом могут порождать, потому что естественным образом они могут порождать именно элементарные формы социальной жизни. Мы начинаем понимать, как вообще работает мускулатура, как работают органы (я приводил выражение Маркса «органы воспроизводства нашей жизни»), какова технология нашей жизни, и тогда мы иначе видим место науки, искусства, правопорядка, морали как формализованного механизма, и так далее. Короче говоря, если мы сможем использовать редуктивную ситуацию, то тогда она установит нас в неморализующем взгляде на общество и историю. Как раз редуктивные ситуации, где действуют элементарные формы социальной жизни полны моралистики; как это ни парадоксально, нет ничего более полного моралистики, чем фашистская идеология. Мы начнем понимать, что дело не в том, чтобы стремиться к тому, чтобы люди были хорошими, а в том, чтобы стремиться к тому, чтобы наладить работу таких механизмов, которые инвариантны относительно той случайности, в силу которой человек оказался хорошим или плохим, добронамеренным или злонамеренным, и которые дают результат, соответствующий облику и задаче цивилизации и, главное, воспроизводящий ее и продолжающий.

В этом смысле ясно, что одной из катастрофических идей XX века является идея нового человека, создание нового человека, как бы лабораторного создания, и сопряженная с нею идея инженерии человеческих душ. Реальный парадокс истории состоит в том, что дай нам бог порождать или породить просто человека, того, который замыслен тем назначением, или предназначением, о котором я говорил в самом начале наших бесед. Старый Адам, если понять, кто он такой, характеризуется прежде всего тем, что его еще и нет, что он вообще-то есть растянутый во времени (а это растянутое время есть история человечества а целом) эксперимент стать тем, чем ему предназначено. И так будет до конца света.

Мы стали на путь физического мышления, руководствуясь интуицией, что наша жизнь физична в той мере, в какой она действительная жизнь человеческих существ. И как мы теперь понимаем, еще больше оправдывается (в моих глазах, во всяком случае) то общее название нашей темы, которое я условно давал в самом начале, говоря о «физической метафизике», - оправдывается в том смысле, что сейчас мы видим, что то, что я называю физикой, одновременно весьма связано с метафизикой, то есть невидимым элементом, или сверхопытным элементом, нашей жизни, и что само физическое обнаруживает в себе последствия проделанного или не проделанного метафизического варения человеческого элемента, человеческого материала в тигле тех органов, приставок, которые не существуют без метафизического элемента, и, во-вторых, мы теперь понимаем особый характер явлений, которые я называл структурами. Я сначала вводил для них другие термины, называл их одним как многим, целостностями, тавтологиями и потом показал, что они имеют характер структур и что мы естественным образом приходим к идее именно структур (в применении к тем многообразиям, которые я вводил, мы не можем позволить себе путь введения их определением, или произвольным определением. что одно и то же). Эти структуры одновременно являются породителями структур, то есть будучи сами структурами, они структурируют. Я показывал или пытался показывать, что естественный психический элемент, материал нашей жизни не может установиться в человеческих его проявлениях, не установившись предварительно в структурах так, что эти структуры сами могли бы его порождать и воспроизводить. Помните, что предметный и натуральный материал, одинаково означенный словами «вина» и «раскаяние», является разным в зависимости от того, имеется ли в виду вина и раскаяние в применении к натуральным психическим состояниям или имеется в виду то их состояние, в каком они, обозначенные этими же словами, проработались через структуру и сцепились с каким-то устойчивым личностным ядром, вводящим человека в другой режим жизни, отличающийся от стихийного, естественного хода событий (когда дело было бы предоставлено самой природе, природе вообще и нашей природе в том числе). Это необходимость следующего рода: я могу помыслить что-то, лишь установившись в мысли, и структуры позволяют мне установиться в мысли. Это и есть то, что я другим словом называю физикой. Это телесное, вещественное действие, тем более что оно связано всегда с артефактами, например, с артефактами, имеющими знаковый, символический характер. Значит, в каком-то смысле мы рассматриваем структуры не просто как пространственно соотнесенные расположения дистинктно выделяемых тел (как структура стола с различимыми, наглядно видимыми элементами, разделенными в пространстве относительно друг друга и соединенными какими-то соотношениями) — мы подразумеваем под структурами особого рода генерирующие структуры. Они сами должны быть генерированы, но, будучи генерированы, они, в свою очередь, генерируют другое, то есть генерируют нас в каких-то состояниях. Они порождают что-то как бы резонансом внутри себя. А резонанс предполагает множественность (представьте себе многократное отражение в зеркалах, такое многократное отражение в зеркалах, посредством которого только и становится, или кристаллизуется, или вырисовывается, определенность).

Таким резонатором, структурой по отношению к нам является, например, язык, если брать его с этой стороны. Мы знаем, что при построении какой-то конструкции, имеющей всегда предметный характер (скажем, при составлении фразы письма), мы ведь не можем сообщить другу нашу боль, переживание словами: «я несчастен». Казалось бы, содержание сообщено значениями этих слов, но в действительности не сообщено. Невозможно мне сообщить то, что вы несчастны, тем, что вы скажете: «я очень несчастен». Человек, который хочет это сообщить, сам начинает строить — например, если он пишет письмо (в зачаточном виде - это искусство, художественная литература, стиль), какую-то романическую структуру фраз, которые при акте чтения могли бы воссоздать в читателе и тем самым передать ему состояние, то есть мы являемся писателями уже даже в этой простой попытке. В зачатке это и есть писательство, безусловно. А это значит, что мы сами узнаем свое состояние, его контуры, то, что в действительности в нас происходит, через конструкцию, которую сами же строим, начиная с ней резонировать. Наша мысль должна как бы облекаться в эту конструкцию, должна начать показывать генеративную структуру, начать резонировать, многократно отражаясь в зеркалах, чтобы потом на нашей стороне выкристаллизоваться в виде нашей мысли. По-этому, наверно, и существует та старая фраза, которая утверждает, что в начале было слово. Если под словом в данном случае понимать то, что я сейчас пытался описать, оно действительно начало того, что я пойму. Таких резонаторов множество, и мы знаем, насколько беспомощны наши туго вращающиеся переживания и якобы мысль, которую мы называем мыслью, если не начнется работа, продуктом которой будет выпадение мысли в кристалл на нашей стороне, на стороне нашего сознания, нашего опыта. И ясно — без этого кончатся переживания.

Попробуйте, например, политическую мысль выразить через поэзию. На мой взгляд, такое выражение политической мысли, политического состояния является нефизичным, то есть беспомощным, безмускульным. Поэзия не тот резонатор, посредством которого может выкристаллизоваться политическая мысль или гражданское состояние. Это невнятное орудие. Она и политическое сознание не породит (то есть погубит состояние, которое является потенциально принадлежащим сознанию), не даст ему выкристаллизоваться, и сама погибнет под грузом несвойственной ей задачи. Кстати, попытки через поэзию выразить гражданские идеи, гражданские состояния как раз свойственны редуктивным случаям в истории, когда срезались сложные формы (а сама сфера политики как таковая является сложной формой). В редуктивных ситуациях, когда выхлестываются и развиваются по всему общественному пространству элементарные формы социальной жизни (в них как раз политически артикулированная сфера срезана), политические состояния, переживания, стремления начинают канализироваться через поэзию, и тогда мы упираемся в закон, что политическое сознание не проясняется через поэзию. Конечно, мы будем разделять какие-то состояния, потому что масса людей одновременно находится в одном состоянии, мы будем понимать, улавливать разные намеки, аллюзии, любить такую поэзию, но она гроб для развития политического сознания. И часто оказывается гробом со свечами и для самой поэзии. Не ее это дело. Так же я показывал, что не дело философии на плацдарме малюсенького философского ума человека требовать строить государство, общество и так далее. Это не дело интеллектуалов - знать за других, руководить другими и так далее. Дай бог хоть что-то понять, запустив себя в машину резонансов, или резонансных структур.