Опыт о неравенстве человеческих рас. 1853г.(том1)
Шрифт:
Категория чандалов отвечала настоятельной потребности в системе, которая должна была показаться особенно неприемлемой для военных. Множество законов и ограничений стояло на пути кшатриев в осуществлении их воинских и властных прав, унижало их личную независимость, мешало им удовлетворять свои страсти и прежде всего ограждало от них дочерей и жен их подданных. После долгих колебаний они засобирались свергнуть иго и, взявши в руки оружие, объявили войну жрецам, отшельникам, аскетам, философам, чьи дела исчерпали их терпение. Таким образом, после победы над зороастрийскими и прочими еретиками, над жестокими невежественными аборигенами, преодолев трудности на пути создания для каждой касты своего русла между берегами закона, брахманы столкнулись с гражданской войной; войной самой опасной, потому что она велась
История Малабара сохранила дату — если не самой борьбы, то, по крайней мере, одного из ее эпизодов. В анналах этой страны рассказывается о том, что большой раскол произошел между кшатриями и мудрецами на севере Индии, что все воины были уничтожены, а победители во главе с Парасу Рамой, знаменитым брахманом, которого не надо путать с героем «Рамаяны», после своей победы укрепились на южном побережье и создали там республиканское государство. Это произошло в 1176 г. до н. э. И ознаменовало начало малабарской эры.
Это поражение брахманов было только одним из эпизодов войны, и таких эпизодов было немало. Все указывает на то, что их противники, почти такие же арийцы, как брахманы, не были лишены способностей и не полагались слепо только на силу оружия. Кшатрии ловко внедрились в самый стан врага, в его теологическую цитадель — для того, чтобы искоренить влияние брахманов на вайсиев, судр и аборигенов и для того, чтобы успокоить свою совесть и оправдаться от упреков в безверии, что было очень важно в такой глубоко религиозной стране.
Известно, что во время пребывания в Согдиане и позже основная масса зороастрийских и индусских племен исповедовала довольно простой культ. Хотя В нем было больше заблуждений, чем в первобытных верованиях белой расы, тем не менее он был не такой сложный, как религиозные понятия пурохит, которые начинали строить брахманизм. По мере того, как индийское общество взрослело и все больше «черной» крови аборигенов запада и юга, а также желтого элемента с востока и севера поступало в жилы народа, изменялись религиозные потребности. Мы уже видели на примере Ниневии и Египта, какие уступки приходилось делать для удовлетворения нужд черного элемента. Это было началом умирания арийских народов. Они продолжали оставаться чисто абстрактным понятием, а антропоморфизм, хотя он, возможно, и присутствовал в идеях, еще не проявился. Боги были красивы и этим походили на арийских героев. Изображать их еще никому не приходило в голову.
Когда на сцене появились черный и желтый элементы, пришлось изменить систему, чтобы сами боги вышли из идеального мира, в котором обитали арийцы. Независимо от различий между черным и желтым типом и независимо от того, какой из них преобладал, аборигены были едины в том, что боги должны быть скорее ужасными, жестокими и непохожими на человека, нежели красивыми и добрыми, и отличающимися от людей только большим совершенством, чем формой. Эта доктрина была исключительно метафизической, а скудный опыт художников еще больше затруднял ее реализацию.
Иногда объясняют все эти отталкивающие языческие изображения Индии, Ассирии и Египта, все эти отвратительные неприятности, плод воображения восточных народов, чисто метафизическими причинами, т. е. желанием представить вместо образов символы, которые дают пищу для трансцендентных размышлений. Такое объяснение не кажется мне солидным. Мне даже. представляется, что оно навязывает извращенный вкус возвышенным умам, которые, желая проникнуть в самые глубокие тайны, тем не менее не чувствуют в себе острой необходимости сделать свои физические ощущения более грубыми и материальными. Но разве нельзя было использовать не столь отталкивающие символы? Разве только скандальным образом можно выразить мощь природы, силы Божественного и его многочисленные атрибуты? Разве эллины изобразили мистическую статую «тройственной» Гекаты с тремя головами, шестью руками и ногами и исказили ее лица жуткими конвульсиями? Разве они усадили ее на страшного Цербера и повесили ей на грудь ожерелье из черепов и дали в руки орудия пытки со свежими следами крови на них? Точно так же христианство не прибегало к ужасам, изображая божественную троицу. И не сделало карикатуру из святого Петра. Эллинизм и католическое христианство прекрасно обошлись без уродства. в сюжетах, которые были не менее метафизическими, чем индусские, ассирийские, египетские догматы. Итак, в безобразии образов нельзя винить природу абстрактного мышления, потому что все дело в устройстве глаз, умов и сердец, к которым обращены эти образы. Черные и желтые аборигены могли понимать
только уродливое — оно было создано для них, и оно стало для них необходимым.
Таким образом, индусам нужно было не только создать теологическую персонификацию, но и размножить ее, чтобы сделать более доступной для восприятия. Немногочисленных богов древних времен — например, Индры со своими спутниками — уже было недостаточно для передачи идей, которые в изобилии порождала расширяющаяся цивилизация. Когда идея богатства стала доступной для масс, которые научились ценить ее предпосылки и следствия, эту мощную движущую социальную силу поставили под охрану небесного покровителя и придумали Куверу, богиню, полностью отвечавшую вкусу черной расы [145]
145
Брахманизм вел долгую борьбу, прежде чем принять антропоморфизм; видимо, Шлегель был прав, когда говорил, что и индийские памятники не могут соперничать по древности с египетскими. Впрочем, он был не прав, добавив: «и с ниневийскими».
Между тем в таком размножении богов следует видеть не только чрезмерность. По мере того, как становился тоньше брахманский дух, он пытался вновь овладеть древней истиной, которая когда-то ускользнула от арийской расы, и, создавая низших богов на потребу аборигенам или вначале терпя, а затем принимая автохтонные культы, брахманизм укреплял свои позиции. Он вел поиски все выше и выше, и, думая о силах, о небесных существах, превосходящих Индру, Агии, он нашел Брахму, придав ему самые возвышенные черты, какие только были доступны философии; и в тот мир эфирного созидания, где инстинкт прекрасного лепил такое великое существо, допускалось очень мало безобразного.
Долгое время Брахма оставался для толпы неизвестным богом. Его изображение появилось позже. Низшие касты не понимали и игнорировали его; он был в основном богом аскетов, которым был необходим и которые не собирались его свергать. Они прошли весь путь высших существований, они сами узнали, что значит быть богом, и теперь мечтали только об одном: слиться с ними наконец отдохнуть от жизни, которая была тяжела даже для них, познавших небесное существование.
Если высшее Божество брахманов было недоступно пониманию низших классов и, возможно, даже вайсиев, оно было доступно возвышенному уму кшатриев: оставаясь участниками ведических наук, они обладали менее активным чувством религиозности, чем их соперники, но были достаточно образованны, чтобы не выступать открыто против понятия, значение которого они хорошо понимали. Они пошли в обход и при помощи теологов из воинской касты или брахманов-отступников трансформировали суть Вишну, второстепенного кшатрийского бога, поставили ему метафизический трон и подняли его на ту же высоту, где пребывал небесный покровитель их врагов. Теперь он был равным Брахме, и воинская каста больше не чувствовала себя ущемленной в смысле теологической доктрины.
Это был хорошо обдуманный шаг, и он сопровождался долгой и упорной борьбой; он угрожал власти брахманов и крахом всему индийскому обществу. На одной стороне был Вишну со свободными и вооруженными кшатриями, на другой — Брахма со своими мирными жрецами и беззащитными классами вайсиев и судр. Аборигены имели выбор между двумя системами: первая предлагала им религию, такую же организованную, как и прежняя, абсолютное освобождение от кастовой тирании и в перспективе возможность для самого последнего из людей добиться всего даже в течение нынешней жизни, не дожидаясь следующего перевоплощения. Другой режим не сулил ничего нового для простых людей, он даже не мог обвинить соперников в безбожии, потому что у них был один пантеон — только верховный бог был другой, — он даже не мог обеспечить защиту слабым или проявить либерализм, т. к. отныне либерализм был оружием тех, кто обещал униженным все блага. Итак, если брахманы утратили доверие черных подданных, то какое воинство они могли противопоставить царским мечам?