Ордынская броня Александра Невского
Шрифт:
Киевляне видели со стен, как загорелся княжеский двор на Берестове, затем задымился и вспыхнул Кловский монастырь. Следом дым и пожар объяли селение на Кирилловских горах. Тысячные отряды комонных татар разъезжали по долине рек Крещатика и Клова. Татары поили коней, разбивали свои круглые степные шатры, сгоняли на строительные работы русских полонянников. Целую неделю они грабили окрестности и свозили строительный лес к столице. Пространство от Золотых ворот до ворот Лядских укрепили тыном на расстоянии полета стрелы от стены города. К середине сентября уже тридцать пороков было установлено здесь и подготовлено к обстрелу Киева. Десятки тысяч больших и малых камней были свезены и сложены в огромные кучи. На сотнях костров в котлах, курясь зловонием, варилась и готовилась зажигательная смесь, которую разливали в круглые глиняные горшки. Ранним, осенним утром на исходе сентября десятки камней со
Известия об осаде Киева и боях за древнюю столицу с татарами, долетавшие до Новгорода, вызвали у Горислава новые чувства отчаяния, горечи и желание писать. С тревогой подумал он тогда о Соломее. Вспомнил и увидел, как стояли они на верху стены у заборол города князя Изяслава, что построен на кручах над Днепром. Оба смотрели на юго-восток за реку, и он что-то рассказывал ей из своих воспоминаний о походе за Словутич. Представил, как она и сейчас смотрит с верха стены куда-то вдаль, думая о нем, ожидая помощи и причитая. От этого у него заныло на сердце. Вновь достал Горислав свои записи, уединился в оружной палате и стал писать: «Ярославна рано плачетъ в Путивле на забрале, аркучи: «О, ветре, ветрило! Чему, господине, насильно вееши! Чему мычеши татарьскыя стрелкы на свою нетрудною крилцю на моея лады вои? Мало ли ти бяшетъ горе под облакы веяти, лелеючи корабли на сине море! Чему, господине, мое веселие по ковылю развея?».
Написав, перечел и задумался над словами «мычеши татарьскыя стрелкы» (мчишь татарских лучников). Текст уже подсох и он, соскоблив слово «татарьскыя», написал вместо него «хиновьскыя» (китайские).
Воспоминание о Соломее и ее рассказах натолкнуло Горислава на мысль о том, что одна из ее повестей о сказителе Бояне может стать хорошим и красивым началом его записей. Взяв новый лист пергамена, он продолжил писать: «Не лепо ли ны бяшетъ, братие, начяти старыми словесы трудныхъ повестий о полку Игореве, Игоря Святославлича! Начата же ся той песни по былинамь сего времени, а не по замышлению Бояню! Бонн бо вещий, аще кому хотяше песнь творити, то растекашется мысию по древу, серымъ волкомъ по земли, шизымъ орломъ под облакы…».
Вспоминая прошлое и поход за Днепр, с восторгом стал писать он о том, как русичи шли в Поле навстречу врагу, порой не понимая, как погибельно и далеко оторвались от родной земли: «Игорь к Дону вои ведетъ. Уже бо беды его пасетъ птиць по дубию; волци грозу въсрожатъ по яругамъ; орли клекотомъ на кости зверя зовутъ; лисици брещуть на черленыя щиты. О Руская земле, уже за шеломянемъ еси!».
Вспомнилось, как накануне сечи на Калке нахмурилось небо, и подул сильный степной ветер с юго-востока. «Се ветри, Стрибожи внуци, веютъ с Дону стрелами на храбрыя полкы Игореви. Земля тутнетъ, рекы мутно текуть; пороси поля прикрываютъ; стязи глаголютъ — половци идуть от Дона и от моря…» — записал Горислав. Затем подумал над словами «веютъ с Дону», представил себе, что Каяла ведь несравненно дальше от Сурожского моря, чем Калка. Дальше, пожалуй, верст на четыреста. Тогда соскреб с листа слова: «с Дону», и написал: «веютъ с моря».
Далее писалось легко. Но писал он не один день. Обдумывал каждое слово, каждое выражение. Поздней осенью служба отнимала не много времени у воев княжеского двора. Часто, когда Горислав возвращался из сторожи или с дозора, то встречался с Неле. Если же она была занята, то, несмотря на усталость, брал с собой листы пергамена, перья, чернила и уходил в оружную палату. Через две-три седмицы писать стало его потребностью так же, как есть, или пить. Затем наступила пора, когда он уже не мог не писать более. Новый день приносил новые воспоминания, рождение новой мысли, новую легкость пера.
Великой тревогой и тяжелыми мыслями были полны душа и голова новгородского князя. Уже не первый месяц, как не было покоя Александру Ярославичу от известий, что приходили с псковского и ливонского рубежа. Никакие уговоры владыки Спиридония уже не удерживали псковского посадника Твердилу и его сторонников от грабежей и насилий на рубежных новгородских землях. Ливонские немцы и чудь также не раз переходили Нарову и грабили новгородские веси и русский люд — смердов и купцов. Князь неоднократно обращался к новгородским мужам, пытался созвать вече, чтобы как-то решить дело. Но все его устремления оставались без ответа. Александр отписал батюшке Ярославу Всеволодовичу во Владимир. Тот ответил не сразу, ибо грамотьца пришла на Городище только в ноябре. Ответ великого князя был категоричен и суров. Терпеть насилие латинян — немцев и чуди, псковичей и других русских переветников, мириться с вседозволенностью новгородцев для великого князя Ярослава Всеволодовича было бесчестьем. В письме он напоминал сыну, как двенадцать лет назад он оставил их малолетних — его и Феодора с дядькой во враждебном ему Новгороде. Тогда дела были еще хуже. Сам же с семьей уехал в Переславль-Залесский. Однако Господь, проведя народ через муки и страдания, выправил все, и Правда Божия устояла. Великий голод и смута посетили тогда Новгородскую землю. Десятки тысяч жизней положены были на алтарь, но князья владимиро-суздальской земли все одно приняли новгородский стол. Он же — Александр теперь первый из них. Господь днесь даровал ему победу над римлянами. И сейчас, когда сомневаться нельзя, он — новгородский князь, уже народом прозванный Невским, усомнился в своей правоте. Великий князь-батюшка требовал «не медлити». Ежели новугородцы не пойдут на ливонских немцев и псковичей, то князю Александру уходить всем двором в Переславль. «Тою же зимою отъеха князь Александръ из Новагорода к отцю в Переяславль с материю и с женою и со всемъ дворомъ своимъ, расорившися с новогородци», — записал летописец Юрьева монастыря.
На Городище под Новгородом Великим князь оставил лишь тех, кто доброй волей согласился и мог оборонить княжий город, сохранить княжеское добро. Таковых оказалось восемьдесят человек. Во главе их князь поставил опытного воя Горислава-козлянина, назначив его детским. Многие новгородцы и женки из княжьего двора согласились по-прежнему служить на Городище. Здесь оставлены были большие запасы ржи, пшеницы, муки, сала, крупы, сена. Рядом пасся табун лошадей в пятьсот голов, ходило большое коровье стадо, сотни овец и свиней, гуляли стаи гусей и уток. Опытный тиун и огнищане следили за княжеским хозяйством: мельницами, ригами, амбарами, клетями. Счет всей прибыли и растратам княжеского добра вела зоркая и дотошная ключница.
Стрелы затмили свет над Киевом. Сначала в стены города било около тридцати пороков. Но в октябре число их увеличилось до пятидесяти. Первое время татары громили град лишь днем. Чтобы сбить русских воев со стен, пускали согни стрел и зажигательные снаряды. Однако киевляне дружно и мужественно оборонялись. Вели с татарами бой из луков, тушили многочисленные пожары, что загорались то на стенах у заборол, то на кровле Лядских ворот, то на кровлях ближайших городских построек или во дворах, куда падали огненные смерчи, перелетавшие через стену града Ярослава. С каждым днем напряжение нарастало все сильнее. На место сраженных или раненых мужчин вставали юноши, старики и даже женщины. И все реже летели со стен стрелы русичей. Люди изнемогали от усталости, жажды и ранений. Воды не хватало, так как колодцы были вычерпаны до жидкой грязи на дне.
В ноябре реки обмелели и стали покрываться льдом. Тогда татары установили пороки со стороны Оболони и реки Почайны и начали бить град Подола. Это отвлекло силы защитников от Лядских ворот и ослабило там сопротивление. Тогда же в ноябре татары стали громить стены Киева и днем и ночью. Прислуга камнеметов менялась в течение суток два раза. Но защитникам Киева смены не было. Вот тогда многие киевляне поняли, что наступают последние дни обороны столицы. Плач, вой и стоны стояли над древним городом. Ни помощи, ни спасения ждать было неоткуда. Воевода-тысяцкий Дмитр поддерживал защитников как мог. Днями и ночами появлялся он то на стенах града, то в храмах среди молящихся, то разъезжал по улицам, озаряемым заревом пожаров, и собирал людей для борьбы с огнем или для очередного отпора врагу. Так наступил декабрь. К началу декабря врагу удалось выжечь почти четверть городских построек. Все, что ранее стояло близ стен, было уничтожено пожарами. Людям не было где укрыться от холода и стрел. За два с половиной месяца осады пороками была разрушена большая часть стены от Лядских до Золотых ворот. Прясла полностью обвалились здесь в восьми местах. Было видно, что татары готовят общий приступ города.
Шестого декабря, на Николин день, плотные ряды монголо-татарских воинов тысячами двинулись к разбитым стенам Киева. Потоки стрел не давали защитникам собраться у проломов для отпора. Однако, когда татары сотворили примет и ворвались в проломы, то здесь они встретили дружное сопротивление киевлян. С уцелевших верхов стены на них обрушились камни и бревна. Первые ряды татар, выдавленные в проломах напором тысяч ратных, двигавшихся позади, просто напоролись на сотни русских рогатин и копий и, поколотые, повисли на них. Копья с треском ломались и русичи, укрываясь щитами, приняли сабельный смерч следующих рядов. «И ту беаше ломъ копейный и щитъ скыпание», — писал летописец об этих событиях. Ряды защитников неумолимо таяли, а напор наступавших все нарастал. Там у разбитых стен был ранен воевода Дмитр, и оборона града Ярослава рухнула.