Орел в небе
Шрифт:
– Ничего, но еще раз спасибо.
Они обменялись рукопожатием, Ван Гент поклонился и ушел. Дэвид подошел к прилавку "Эйвис" [1] , и девушка за стойкой улыбнулась ему.
– Добрый вечер, сэр.
Дэвид предъявил карточку "Эйвис".
– Мне нужен небольшой автомобиль.
– Минутку. У нас есть "Мустанг мах один". – Девушка была яркой блондинкой с чистым розовым лицом.
– Превосходно, – заверил ее Дэвид.
Заполняя бланк, она спросила:
1
Компания
– Впервые в Амстердаме, сэр?
– Говорят, самый интересный город Европы. Это верно?
– Если знаешь, куда пойти, – ответила она.
– Может, покажете? – спросил Дэвид, и она притворно-равнодушно, а на самом деле расчетливо, взглянула на него, приняла решение и продолжила писать.
– Пожалуйста, подпишите здесь, сэр. Сумму снимут с вашего счета, – и добавила, понизив голос: – Если у вас возникнут какие-нибудь вопросы по контракту, можете связаться со мной по этому телефону – после работы. Меня зовут Гильда.
Гильда жила в квартире над каналом вместе с тремя другими девушками, которые не выразили удивления и не возражали, когда Дэвид принес по крутой лестнице свой единственный чемодан. Гильда показала ему несколько дискотек и кофейных баров, где мелкие отчаявшиеся людишки распинались о революции и откровениях гуру. Через два дня Дэвид убедился, что от всей этой малосъедобной дряни его тошнит и что умишко Гильды так же гладок и пуст, как ее личико. Он с беспокойством глядел на людей, которые съезжались в этот город отовсюду, привлеченные известием, что в Амстердаме самая понимающая полиция. Дэвид замечал в них симптомы собственного беспокойства, узнавал товарищей по несчастью. Но вот с низин, как души мертвых в Судный день, начал подниматься влажный холод, а если ты рожден под солнцем Африки, жалкое зимнее солнце севера не может его заменить.
При расставании Гильда не проявила никаких эмоций, и Дэвид, на полную мощность включив нагреватели, понесся в "мустанге" на юг. На окраине Намюра на обочине стояла девушка в поношенных коротких брюках, из которых торчали загорелые ноги, несмотря на холод, голые. Она склонила золотую голову и подняла палец.
Дэвид притормозил; шины протестующе взвизгнули. Он сдал задним ходом туда, где стояла девушка. Лицо ее было по-славянски плоским, светлые волосы свисали густыми прядями. Он решил, что ей лет девятнадцать.
– По-английски говорите? – спросил он через окно. На холоде ее соски под тонкой тканью блузки казались твердыми шариками.
– Нет, – ответила она, – но говорю по-американски. Подойдет?
– Конечно. – Дэвид открыл дверцу, и она бросила на заднее сиденье сумку и скатанный спальный мешок.
– Я Филли, – сказала она.
– Дэвид.
– Ты в шоу-бизнесе?
– Боже, нет, а почему ты спрашиваешь?
– Машина... лицо... одежда.
– Машина взята в аренду, одежда украдена, и на мне маска.
– Забавный парень, – сказала она, свернулась на сиденье, как котенок, и уснула.
Он остановился в деревне у края Арденнского леса и купил свежего хлеба, большой кусок копченой свинины и бутылку шампанского. Когда он вернулся к машине, Филли проснулась.
– Есть
– Конечно. – Она потянулась и зевнула.
Он отыскал ведущую в лес просеку, по ней они добрались до поляны, где соборную зеленую полумглу пронизывали лучи яркого солнца.
Филли выбралась из машины и осмотрелась.
– Красиво, Дэви, – сказала она.
Дэвид налил вина в бумажные стаканчики и нарезал перочинным ножом мясо, а Филли наломала хлеб. Они сидели на поваленном дереве и ели.
– Так мирно и тихо, совсем не похоже на поле битвы. Здесь немцы предприняли последнее крупное наступление. Ты знаешь это?
Рот Филли был набит хлебом и мясом, но это не помешало ей ответить:
– Видела кино – Генри Фонда, Роберт Райан. Муть!
– После всех этих смертей и безобразия в таком месте нужно заниматься чем-нибудь прекрасным, – сонно сказал Дэвид, а она проглотила хлеб, допила вино, поднялась и лениво пошла к "мустангу". Достала свой спальный мешок и разложила на мягкой траве.
– Больше дела, меньше слов, – сказала она Дэвиду.
Некоторое время в Париже казалось, что может произойти что-то значительное, что они чем-то важны друг для друга. Они сняли комнату с душем в маленьком, чистом и приятном пансионе недалеко от Сен-Лазара и весь день бродили по улицам, от площади Согласия до площади Звезды, потом мимо Эйфелевой башни и назад к Нотр-Дам. Поужинали в открытом кафе на бульваре, но в середине ужина зашли в эмоциональный тупик. Разговаривать вдруг стало не о чем, они одновременно почувствовали это, поняли, что совершенно чужие друг другу, их связывает только плоть, и от осознания этого обоим стало холодно. Они все-таки провели ночь вместе, даже механически занимались любовью, но утром, когда Дэвид вышел из душа, Филли, сидя на кровати, сказала:
– Сматываешься.
Это был не вопрос, а утверждение, и отвечать не требовалось.
– Деньги есть? – спросил он. Она покачала головой. Дэвид достал два тысячефранковых банкнота и положил на стол. – Я оплачу внизу счет. – Он подхватил свой чемодан. – Живи спокойно.
Париж для него потерял свою прелесть, и он двинулся на юг, к солнцу, потому что небо затянули черные тучи и еще до поворота на Фонтенбло пошел дождь. Дождь был такой, какой он считал возможным только в тропиках, настоящий потоп, все шоссе залило, дворники не успевали сметать воду с ветрового стекла, и Дэвид плохо видел дорогу.
Его беспокоила неспособность установить длительные отношения с другим человеком. Все машины сбавили скорость, но он ехал по-прежнему быстро, чувствуя, как скользят шины по мокрому асфальту. Сейчас скорость его не успокаивала, и когда он южнее Вьенны выехал из полосы дождя, одиночество, казалось, бежало за ним следом, как волчья стая.
Но первые лучи солнца поняли ему настроение, а потом за каменными стенами и строгими зелеными линиями виноградников показался ветровой конус, свисавший со столба как мягкая белая сосиска. В полумиле был съезд с шоссе и указатель: "Аэроклуб Прованса". Он доехал по узкой дороге до маленького аккуратного летного поля среди виноградников; на стоянке стоял самолет – "Марчетти Ф206". Дэвид вышел из машины и смотрел на него, как пьяница смотрит на первую за день порцию виски.