Орельен
Шрифт:
— Я люблю вас…
Береника отняла руки от глаз и взялась за виски. Этот жест еще резче подчеркнул раскосый разрез ее глаз. Сложив кончики пальцев, она отвела от лица свои белокурые волосы. Они поднялись надо лбом наподобие тюрбана. Наконец-то перед Орельеном предстала настоящая Береника из Цезареи. «С пустынного Востока…»
— Вы меняетесь, Береника, как пейзаж под налетевшим ветром, вы не просто женщина… вы все женщины разом… тысячи женщин…
— Боюсь, как бы вы не затерялись в этой тысячной толпе…
— Не смейтесь! Я же вам сказал, что ни одной женщине никогда…
— Никогда?
Береника верила. Верила словам Орельена. Верила Орельену. Однако вслух произнесла:
— Этому трудно поверить… Как же вы тогда обходились? Ну, скажем, в минуту увлечения… Хоть один-единственный раз…
— Ни разу.
— Ах, это слишком упоительно, я пьянею от ваших слов, повторите их еще.
— Я люблю вас…
— Боже мой, боже мой, я все время думаю, так ли это серьезно для вас, как для меня!
Орельен открыл было рот для ответа, но она жестом остановила его.
— Возможно, вы и не произносили этих слов… Но разве вы за все эти годы не встречали женщин, которые что-то значили бы в вашей жизни?
Он усмехнулся и покачал головой:
— Была одна, только одна сожительница, длительная и ужасная связь.
— Сожительница? — Это слово ее покоробило.
Он пояснил:
— Война…
Береника улыбнулась на этот раз улыбкой гипсовой маски.
— Вот теперь прошло, — добавил он.
— Что прошло?
— Ничего… это уж моя тайна! Да, только детство и война, а потом несколько женщин, и ни одной женщины…
— Я заранее боюсь этих нескольких, дорогой. В один прекрасный день я окажусь в их числе, и тогда…
Орельен резко рванулся к ней, и Береника почувствовала, как к ее руке припали горячие мужские губы. Робкие, страстные, молодые. Она не отняла руки. В эту минуту она твердо знала, что он принадлежит ей.
— Война, — задумчиво проговорила Береника. — Я дрожу при мысли, что вы тоже были там, один из многих, среди опасностей, под дождем, в снегу… Вы мне расскажете про вашу войну, — хорошо? Иначе слишком многое из вашей жизни останется для меня неизвестным…
— Не люблю я о ней говорить, ей ведь немного надо, чтобы вновь завладеть мною… А я не желаю давать своей старой сожительнице даже самого пустякового повода, а то, чего доброго, привяжется, и тогда не отвяжешься. Я сам боюсь… Я сам иногда… Когда я гляжу на свои руки и думаю, что они делали… эти руки.
Он протянул их Беренике, как свидетелей трагедии. Женская рука ласково погладила их. Нежная, атласная рука, выхоленная рука женщины… Он заметил на указательном пальце обручальное кольцо и вздрогнул:
— Но ведь вы, Береника?..
Она перехватила его взгляд. И убрала руку.
— Об этом мы с вами никогда не будем говорить, — произнесла она.
— Но ведь…
— Прошу вас…
Он опустил голову.
Береника глядела на приунывшего вдруг Орельена. Знала, что и он, может быть, несчастлив, и это делало его еще ближе. И она вновь увидела, как он входит в гостиную миссис Гудмен и попадает в силки, расставленные Замора; и как на его беззащитную голову обрушивает свой несправедливый приговор пристрастное мнение света. Ах, да какими мы предстаем в чужих глазах! Ужасно… Но Береника, не задумываясь, приняла сторону Орельена. Она знала, что сумеет его защитить. Теперь она просто ненавидела и этого художника, и этого недоросля поэта Поля Дени, — всех людей искусства, жалких пленников своего собственного вкуса и своих маний. Какой он большой по сравнению с ними! Большой и слабый… Все, что было в ее душе матерински нежного, пробудилось ради его защиты. Настоящее материнское чувство нежданно родилось в ней, оно окрепло, наполнило ее всю. Она закрыла глаза. Постаралась преодолеть боль. Улыбнулась…
— Береника! На этот раз…
Она вздрогнула, увидев, что он, приподнявшись со стула, склоняется над ней.
— О чем вы думали? Скажите скорее…
После мгновенного колебания Береника ответила:
— Возможно, это тоже тайна, только моя, и ничья больше…
Орельен рассердился. Она ведет себя, как все женщины на свете, старается ускользнуть, создать защитную зону, ради какой-нибудь грошовой тайны. И тут же он упрекнул себя за такие мысли. Залюбовался желтоватыми бликами, падавшими на ее лицо от матовых лепестков абажура.
А пока что она, словно угорь, выскальзывает между пальцев. Проходят минуты, а он так о ней ничего и узнал. Чувствовала ли она, как растет в нем глухое раздражение? Может быть, по ее мнению таков наивернейший способ подчинить его себе? Есть у женщин эта бессмысленная склонность властвовать над нами… Должно быть, ей хочется остаться для него лишь видением, раз она избрала подобную тактику. Береника от природы очень человечна… «Так не будем же мудрствовать лукаво…» — подумалось ему.
— Береника!
— Да, дорогой?
— Ваш кузен мне сказал… Зачем вы приехали в Париж и почему вы не хотите погостить здесь подольше?
— Потому что…
Лицо ее залила краска; она замолчала.
— Я чуть было вам не солгала… Не заставляйте меня, пожалуйста, говорить то, что обязательно отдалит нас друг от друга…
— Меня, меня отдалит от вас?
— Да. Неминуемо отдалит. А я не хочу, не хочу вас терять… Особенно теперь!
От этого «теперь» забилось, как бешеное, сердце Орельена. А вдруг он обманулся, поддался этому искреннему тону? Поэтому он переспросил довольно холодно:
— Что вы подразумеваете под этим «теперь»?
Этот в упор поставленный вопрос взволновал Беренику. Она отхлебнула глоток оранжада. Провела пальцами по губам. Щека ее нервически задергалась.
— Я подразумеваю… я подразумеваю… Нет, не спрашивайте… Видите, я чуть было вам не солгала и потому — в такой тревоге. Не хочу, чтобы у меня был малейший повод лгать вам, не хочу, чтобы вы мне лгали. Ах, Орельен! Пусть в моей жизни будет хоть что-то большое, чистое, незапятнанное… хоть что-то! Мне хочется верить в вас, Орельен…