Орельен
Шрифт:
Она уклонялась от прямого разговора. Но его испугало выражение ее лица. Напрасно он твердил себе: «Да она играет мной!» Поверить этому он не мог. А что, если он неосторожно коснулся какой-нибудь драмы, открытой раны? Она сама всячески старалась навести его на эту мысль. Хотя прямо ничего не сказала. А кто угадает, где начинается ложь?
— Отвезите меня на улицу Рейнуар.
— Как? Уже? Значит, мы даже не пообедаем вместе?
— У наших сегодня гости… Нет, нет, я не могу… Да и хватит на сегодня… Большего я просто не вынесу. Вы сделали мне такой огромный подарок… Да, когда сказали… А теперь я в одиночестве должна подумать над вашими словами… Не сердитесь на меня, мой друг! Ни о чем меня не спрашивайте! Подумайте, ведь я принимаю то, что вы мне дарите… Возможно, не следовало этого делать… Но как быть? Как отказаться? Впрочем, может быть, я обманываюсь, Орельен… Я так мечтала: вот наступит день, и кто-то пожертвует для меня всем, отдаст все, что живет в его сердце… просто отдаст, сам не зная почему… Ничего не попросив в обмен… Ничего… Теперь вы видите, что я сумасшедшая, в действительности все не так.
— Береника!
— О мечты! мечты! Вы, должно быть, потешаетесь надо мной. Должно быть, думаете — эта провинциалка…
— Береника!
— … вычитала все из книг, не правда ли? Нет, друг мой, нет! Вот это-то и не вычитывается в книгах… Я мечтала, видела вас в мечтах… А вы мне сказали эти страшные слова, слова, которых я никак не ждала.
— Береника, я люблю тебя!
Всем сердцем откликнулась она на это «ты». И, подняв руку, приказала ему молчать. Между ними легла тишина. Так и не дождавшись той, кого он ждал, летчик расплатился за вино и медленно побрел к выходу, предчувствуя скуку зря пропавшего вечера.
— Отвезите меня на улицу Рейнуар…
— Это невозможно!
— Будьте же благоразумны. Отдаю весь мой завтрашний день в ваше распоряжение. Заезжайте за мной в десять часов. Мы вместе позавтракаем…
— А что я буду делать сегодня вечером?
Орельен глядел вслед летчику. В открытую дверь вестибюля вполз с улицы клочок сырости и тьмы…
— Будете думать о нас, Орельен… Отправляйтесь, если угодно, к Люлли, я вам разрешаю побыть с Симоной… Видите, я вам доверяю.
Только сейчас он заметил, что на Беренике то самое платье, в котором он увидел ее при их первой встрече. И это-то платье показалось ему тогда безвкусным! Где только у него были глаза?
Переезд от Оперы до Пасси по скользким от гололеда улицам, в потоке машин, требовал от Орельена почти нечеловеческого внимания и показался обоим слишком коротким и слишком долгим. Орельен сидел с таким ощущением, точно он снова превратился в мальчишку и его везут из театра домой. Тоска и страх, что все померкнет, исказится. На авеню Трокадеро, где было совсем темно, он остановил машину и обнял Беренику. Она оттолкнула его.
— Нет, нет, не надо! Не надо!
Слабые руки колотили его в грудь.
— Сейчас же перестаньте, или мы завтра не увидимся!
Орельен покраснел от стыда, пробормотал что-то, взялся за руль и повел машину дальше.
— Вы меня простили?
Не ответив ни слова, она в темноте прижалась щекой к сильному мужскому плечу.
XXXI
И все же Береника солгала Орельену. О, конечно, по совсем неважному поводу: на улице Рейнуар вовсе не ждали гостей этим воскресным вечером и отпустили прислугу. Бланшетта и Береника не стали даже разогревать обед. Должно быть, между супругами Барбентан произошла сцена. У Бланшетты были красные, заплаканные глаза.
— Эдмон не придет, — сказала она.
Ясно было, что горе сделало Бланшетту подозрительной, она косилась на Беренику и строила на ее счет весьма нелестные предположения.
Береника, вся во власти песни, которая не умолкала в ней, делала вид, что ей страшно интересно играть в обед, однако хозяйственные промахи выдавали ее рассеянность. Накрывая на стол, она забыла поставить прибор и бокал.
— О чем только я думаю! — не поостерегшись воскликнула она.
— В самом деле, интересно было бы знать, — сухо подхватила Бланшетта.
И смущенная Береника поняла, что Бланшетте действительно интересно знать, о чем думает ее кузина.
— Я сейчас ходила в детскую поцеловать крошек… они еще не спят… Еле от них удрала, не хотели меня отпускать…
— Они тебя обожают, вот и все, — ответила Бланшетта, поджимая губы. — Мадемуазель мне рассказывала, что Мари-Виктуар, проснувшись, сначала требует свою Нику, потом завтрак, а потом уже маму.
— Надеюсь, ты не ревнуешь?
— Ревную к тебе? Этого еще недоставало!
Неестественно громкий смех Бланшетты, сопровождавший эти слова, был поистине загадочен. Должно быть, она сама это почувствовала и смутилась. И сказала то, чего не следовало бы говорить ни в коем случае:
— Ты хотела сказать, ревную к Мари-Виктуар?
— А к кому же еще…
Обе замолкли, нервно кроша хлеб, потом, опомнившись, стали передавать друг другу портвейн, ветчину.
— Надеюсь, не к Эдмону? — вдруг с запозданием воскликнула Береника.
Бланшетта недовольно пожала плечами.
— Мы, кажется, начинаем говорить глупости!
Тут рассмеялась Береника, и таким же неестественным смехом, как незадолго до того Бланшетта. Что могло быть между Бланшеттой и …? Береника не посмела даже мысленно произнести имя.
Пустынная комната, с огромным столом чуть ли не на двадцать персон, электрические свечи под воск, прикрепленные к его краю, маленький столик, на колесиках, для посуды, и за этим огромным столом две женщины, на этом столе два прибора и полбутылки портвейна. Сама столовая не квадратная, а вытянутая в длину, золотых и красных тонов; в больших чашах — цветы без стеблей, китайские лакированные стулья от Мартена. Рядом с Бланшеттой — маленький гонг, в который она ни разу не ударила, потому что все равно никого из прислуги нет…
Береника решила загладить свой промах:
— Ты ведь знаешь, я так люблю детей, а они это чувствуют…
В этих словах Бланшетта усмотрела скрытый намек на свое собственное отношение к дочерям.
— Что ж, это вполне естественно… после того, что с тобой произошло, — бросила она.
Не без внутреннего удовольствия она подметила, что фраза ее больно ранила Беренику. И тут же рассердилась на себя за свое злорадство:
— Прости, пожалуйста, я не должна была так говорить.
— Отчего же?.. Ты совершенно права… Моя любовь к детям во многом объясняется именно этим разочарованием… Для тебя дети это нечто простое, естественное, а для меня…